Владимир Войнович - Путем взаимной переписки
– Далеко еще? – спросил он подозрительно.
– Нет, недалеко, – ответила Людмила, не оборачиваясь,
– Ну у вас и погодка та еще, – громко сказал Алтынник. Все-таки когда говоришь, не так страшно. – А я ваш адресок товарищу оставил, он утречком должен подскочить. Не возражаете? Насчет товарища он сейчас только придумал: пусть знает, если что – адрес известен.
– Пожалуйста, – сказала Людмила.
Ее согласие Ивана несколько успокоило, и он не стал излагать следующую придуманную им версию, что, в случае чего, его, Ивана Алтынника, как военнослужащего и необходимого в данный момент стране человека, будут разыскивать и, если что, перероют всю эту вшивую станцию. Потом сообразил, что их же видел вместе дежурный по станции, и это успокоило его окончательно.
Еще раз повернули направо и остановились перед забором из штакетника. Людмила перекинула руку через забор и звякнула щеколдой. Скрипнув, отворилась калитка.
– Проходите, – сказала Людмила.
– Собаки нет? – осторожно спросил Алтынник.
– Нет, – сказала Людмила. – В прошлом годе был Тузик, так брат его из ружья застрелил.
– За что же? – удивился Алтынник.
– Ружье новое купил. Хотел проверить.
– И не жалко было?
– Кого? – удивилась Людмила.
– Да Тузика.
– Так это ж собака.
Маленьким кулачком в шерстяной варежке долго она колотила в закрытую дверь, потом, утопая в свежем сугробе, пролезла к окну. Качнулась в сторону занавеска, показалось расплывающееся в темноте чье-то лицо.
– Мама, откройте, – негромко сказала Людмила. За окном вспыхнул электрический свет. Послышались негромкие, но тяжелые шаги, дверь распахнулась, и на пороге появилась крупная старуха в валенках, в нижней полотняной рубахе. В руке она держала зажженный китайский фонарик.
– Проходите, – еще раз сказала Людмила Алтыннику и сама прошла вперед, показывая дорогу. Старуха, посторонившись, светила фонариком. Тускло сверкнули коромысло и ведра, развешанные на стенах. В нос ударил запах квашеной капусты.
Пройдя через сени, Алтынник очутился в комнате, жарко натопленной и освещенной лампочкой без абажура. Он поставил чемодан у порога и нерешительно топтался, осматриваясь.
– Раздевайтесь, – предложила Людмила и сама подала пример.
Размотала пуховый платок и сняла пальто с серым воротником из искусственного каракуля. Теперь на ней было темное шерстяное платье с глубоким вырезом. Алтынник посмотрел на нее и вздохнул. Там, на перроне, он, пожалуй, ошибся. Карточка была не десятилетней давности, а постарше. Он повесил шинель на гвоздь возле двери и расправил под ремнем гимнастерку. Вернулась старуха, положила на табуретку фонарик.
– Мама, познакомьтесь, – сказала Людмила. Старуха вежливо улыбнулась и протянула Алтыннику черную искривленную руку.
– Иван Алтынник, – громко сказал Иван.
– Чудная фамилия, – не называя себя, покачала головой старуха.
– Чего же в ней чудного? – обиделся Алтынник. – Фамилия самая обыкновенная, происходит от слова алтын. Слыхала такое слово?
– Нет, не слыхала, – отказалась старуха,
– Как не слыхала? – изумился Алтынник. – Алтын, в старое время деньги такие были.
– Эх, милай, – вздохнула старуха. – У нас денег не то что в старое время, а и теперь нету.
– Полно вам прибедняться, – возразила Людмила. – Живем не хуже людей. Ваня, наверное, маланец. Правда, Ваня? – Она повернулась к Алтыннику и улыбнулась.
– Кто, кто? – не понял Алтынник.
– Маланец.
– Угу, что это значит.
– Ох-хо-хо, – вздохнула старуха и, скинув валенки, полезла на печку.
Положив руки в карманы, Алтынник прошел по комнате, осмотрелся. Комната была самая обыкновенная – деревенская. Ведра с водой на лавке возле двери, тут же рукомойник, дальше на стене портрет Кагановича, под ним рамочка с налезающими одна на другую фотографиями. Красноармеец в довоенной форме с треугольничками на петлицах, старик в очках, ребенок на столе голый, масса каких-то людей группами и в одиночку, и среди них кое-где Людмила. Была здесь и та фотография, которую знал Алтынник, и другие, последнего времени. Прислала бы Людмила одну из последних, сейчас бы Алтынник уже обнимался на перроне с хроменькой Наташей.
Продолжая осмотр, наткнулся он на косо повешенное полотенце, где была вышита плоская девушка в трусах, лифчике и с одним глазом. Девушка лежала, задрав ноги, на животе и держала в руках что-то похожее на раскрытую книгу. Подпись под картиной гласила: На курортах. Алтынник отступил на шаг и прищурил сперва один глаз, потом другой.
– Вы вышивали? – спросил он уважительно.
– Я, – скромно сказала Людмила.
– Ничего, – оценил он. – Так это вообще… – Он подумал, но нужного определения не нашел и махнул рукой.
Без интереса скользнул взглядом по темной иконе в углу – религиозные предрассудки не уважал, сквозь полуоткрытую дверь заглянул в горницу, но там было темно. Тут ему послышалось чье-то посапывание за выцветшей ситцевой занавеской, отделявшей пространство между печью, куда залезла старуха, и дверью, Алтынник резко шагнул к занавеске и отдернул ее. Здесь увидел он белобрысого парня лет четырнадцати, который спал лицом к стене на железной кровати с шишечками.
– Кто это? – Алтынник строго посмотрел на Людмилу.
– Сын, – сказала Людмила и стыдливо потупилась.
– Внуков нет?
– Что вы, – обиделась она, – я еще молодая.
– Юная, – поправил Алтынник, отошел к стоявшему у окна столу, сел и положил локти на скатерть с бледными, вышитыми гладью цветами. Девушка на курортах висела на противоположной стене и единственным своим глазом смотрела не в книгу, а на Алтынника.
Он достал свой Казбек и, не спрашивая разрешения, закурил. Поинтересовался:
– Когда будет следующий поезд?
– У нас только один поезд, на котором вы приехали, – сказала Людмила. – Другие не останавливаются.
– Угу. Так-так. – Он побарабанил по столу пальцами. – И чего ж делать будем? – поднял голову и нахально посмотрел на Людмилу. Она смешалась и покраснела. Ишь ты, еще краснеет, – про себя удивился Алтынник.
– Ну, так я спрашиваю: чего делать будем? – повторил он свой вопрос, чувствуя, что сейчас может сказать все, что хочет.
– Кушать хотите? – не поднимая глаз, тихо спросила Людмила,
– Кушать? – понимающе переспросил Алтынник и посмотрел на часы (было без пяти три). – Чего ж делать? Давайте кушать.
В одну минуту Людмила стащила со стола скатерть, постелила клеенку, и не успел Алтынник оглянуться, на столе стояли пол-литра водки, теплая еще жареная картошка с салом и пироги с грибами.
– Со знакомством, – сказал Алтынник, подняв стакан.
– Со знакомством, – кивнула Людмила.
– 7 -
Надеялся Алтынник, что сразу же опьянеет, но выпили всю бутылку, а ему хоть бы хны. Несмотря на то, что с утра ничего не ел, кроме двух пирожков с мясом, купленных на Курском вокзале. Но в груди потеплело и настроение стало получше. Он снял сапоги, ремень и расстегнул гимнастерку. Чувствовал себя легко, свободно, закусывал с аппетитом и все благожелательнее поглядывал на Людмилу.
Людмила от водки тоже оживилась, на щеках выступил румянец, глаза блестели. Она уже казалась Алтыннику не такой старой, как при первом взгляде, а вполне привлекательной. Теперь он не сомневался в том, что хорошо проведет эти сутки в ожидании следующего поезда, а большего он и не хотел. И то; что Людмила была не самой первой молодости, Алтынник теперь расценивал как факт положительный: очень надо ему иметь дело с молоденькими дурочками вроде Галки, которые строят из себя черт-те что. Перед ним сидела женщина настоящая, не то что недоросток какой-то, уж она-то знает, зачем люди целуются и что делают после. Губы ее и глаза обещали Алтыннику многое, и он знал совершенно точно, что теперь своего не упустит и таким лопухом, как тогда с Галкой, не будет. И от уверенности в том, что все будет, как он себе наметил, было ему сейчас весело. Давно уже он умял всю картошку и принялся за пироги, которые показались ему особенно вкусными.
– Пироги ну просто замечательные, – сказал он, чтобы сделать хозяйке приятное и потому, что неудобно было за свой неумеренный аппетит. -А то ведь в армии у нас пища какая: шрапнель, конский рис и кирза. Хоть бы, вот я говорю, сливочного масла дали кусочек солдату, так нет, не положено. А как же. Друзей всех кормим. Но солдат – тоже ведь человек, ты на нем хоть верхом ездий, а кусочек маслица дай. От этой кирзы только живот дует, а калорий и витаминов почти никаких. А вот грибы уважаю. Хоть сушеные, хоть свежие. Потому что высокие вкусовые качества – раз! – Алтынник загнул один палец. – И по калорийности не уступают мясу – два!
– Это точно, – подтвердила Людмила. – Мы во время войны, когда голод был, одними грибами спасались. Бывало, пойдешь в лес, наберешь корзинку…
И как начала она с этих грибов, так и пошла дальше, перескакивая с темы на тему, без остановки, рассказывать Алтыннику свою жизнь с того времени, как в сорок четвертом году осенью вышла замуж за парня, работавшего на станции электриком, и прожили они вместе до декабря, когда его взяли в армию, и он успел дойти до самого Берлина живой и невредимый, но на обратном пути в поезде застудил голову и умер, а она стала жить для ребенка и никого близко к себе не подпускала, хотя многие добивались, потому что знали ее как женщину самостоятельную, чистую, и ее все уважают, не только соседи, но и по работе, некоторые врачи даже из института приходят и с ней советуются, ведь сколько ни учи, но теория это одно, а практика другое, и ни у одного врача, приходящего из института, такой практики нет и быть не может, тут на станции не то что в большом городе в поликлинике, где есть отдельно хирург и отдельно терапевт или невропатолог, здесь хоть зубы лечить, хоть роды принимать, все бегут к ней, вчера, например, ночью прибежали с другого конца станции, там старуха с печки упала, старухе будет в обед сто лет, ты поднимайся ночью, беги, потому что народ несознательный, считает, что фельдшера можно поднимать в любое время, сам восемь часов отработал и свободен, а тут никакого внимания, уж лучше рабочим на производстве или бухгалтером, как ее брат Борис, который живет в районном городе двадцать километров отсюда, у него там тоже свой дом, жена Нина и дочка Верушка, которой на прошлой неделе исполнилось два годика, живут, правда, плохо, несмотря на то, что Нинка кончила техникум, но такая неряха – когда в дом ни придешь, всегда грязи по уши, посуда не мыта, не то что за ребенком, за собой следить не умеет, уж она, Людмила, ничего Борису, конечно, не говорит, сам женился, самому жить, но все же обидно – родной брат, младше ее на три года, вместе росли, а потом, когда она выучилась и ему помогала учиться, каждый месяц пятьдесят рублей посылала, отрывая от себя и ребенка, чего Борис теперь уже не помнит (все люди неблагодарные), приезжает каждое воскресенье домой и хоть бы матери-старухе к дню рождения или на восьмое марта подарил ситцу на платье или сто граммов конфет, дело не в деньгах, конечно, хотя знает, что фельдшеру много не платят, несмотря на выслугу лет, так он еще, как приедет, требует каждый раз, чтобы она ему пол-литра поставила, мужчина, известно, за пол-литра мать родную продаст, как, например, сосед-учитель, который до того допился, что и жена от него ушла, и дети родные отказались, только название одно, что мужчина, а на самом деле настоящее горе, уж лучше век одной вековать, чем с таким связывать свою жизнь…
