Януш Вишневский - Прости…
О своей смерти он, может, и не думал, а о самоубийстве как о явлении размышлял. И может, даже чаще, чем остальные. Но в этом нет ничего странного. Как правило, люди, связанные с духовностью, которая по определению вписана в потребление или созидание литературы, театра, фильма, музыки и тому подобного, интенсивнее ощущают проникающую в повседневность мировую скорбь, их чаще посещают сомнения в смысле жизни. Его такие мысли посетили очень рано. И странное дело, они редко появлялись по поводу того, что происходит в непосредственном его окружении. Потому что всё происходящее рядом казалось ему если не банальным, то наверняка чем-то несущественным, тривиальным. Развод родителей, например, его совершенно не взволновал, он отнесся к нему как к обычному событию в жизни двух людей, которые мало подходили друг другу. А вот просмотр экзистенциалистских фильмов Бергмана или антидекадентских, полных пессимизма пьес Брехта вводил его в глубоко депрессивное настроение безнадежности, когда, как говорила его сестра, «помочь могла только острая бритва по вене».
О намерении убить он сказал барду практически сразу, как только тот приблизился. Очень спокойно сказал. Прямо в глаза. Когда застал их у себя в квартире. Это самое «в квартире» возвращается к нему иногда как сюжет бездарно написанной сцены из еще более бездарной постановки самой отстойной пьесы, в которой ему была отведена главная роль, трагикомическая…
В сентябре он поехал из Кракова на ярмарку искусств в Англию. И вместо того, чтобы вернуться оттуда в Польшу, после нескольких дней пребывания в Лондоне отправился на другой конец Европы, в Италию. Директор его театра позвонил ему в Лондон и попросил привезти из Рима одного итальянского режиссера, который с сентября должен был начать работу над двумя важными проектами в Кракове. А обратился к нему потому, что лишь он мог добраться до Италии без тягомотного для любого другого из работников театра оформления итальянской визы. Сначала он отбрыкивался, предлагал взглянуть на карту – где Лондон, а где Рим, – но в конце концов сдался. На пароме из Дувра прибыл он в Кале, потом проехал с севера на юг практически всю Францию, чтобы еще через двенадцать часов оказаться еле живым у маленькой гостинички в римском предместье.
Через два дня ранним утром они уже держали путь в Польшу. Итальянский режиссер непременно хотел остановиться в Вене. Благодаря связям он стал счастливым обладателем двух билетов на представление в венской Штаатсопер. Один билет в знак благодарности решил подарить Винсенту. Билеты в Штаатсопер, одну из лучших, если не лучшую, мировых оперных сцен, особенно на «Риголетто» Верди, следовало резервировать как минимум за полгода до представления. Понятно, что он согласился сделать крюк и приехать в Вену! Если бы он только знал в Лондоне, что поездка через Милан – это всего лишь обязательная остановка по пути на «Риголетто» в Вене, не стал бы спорить со своим краковским директором, а поблагодарил бы его от всей души. Из гостиницы в Вене поздним вечером он позвонил Пати и сказал, что будет в Кракове на следующий день, в полдень.
После трудного пути через Чехию и езды по перегруженным дорогам в Польше удалось прибыть только к трем часам. Первым делом он поспешил к Пати (итальянец остался в машине), потом он должен был отвезти режиссера в театр, где уже ждал директор. Они тогда снимали небольшую квартирку в трехэтажном доме в районе Гжегужки. Хотя у них к тому времени уже была выкуплена – после долгих препирательств с банком они наконец получили кредит – собственная квартира на границе исторического центра города: запущенная, полуразрушенная, но всё-таки своя, к тому же практически в старой части города, близко от их театра. Последние месяцы они каждую свободную минуту ремонтировали ее, оснащали, благоустраивали. В квартире на Гжегужках Пати не оказалось. А поскольку он припозднился с приездом, то был уверен, что она ждет его не дождется в их новой квартире.
Дверь была заперта. Он несколько раз звонил, потом долго стучался. Сначала как обычно, рукой, потом, устав, стал лупить ногой, когда заметил, что в замочной скважине ключ. Изнутри. Такой уродский замок, что если ключ вставить изнутри, то его видно снаружи. То есть что же это получается, она там и не может открыть? Его охватила паника от мысли, что с женой что-то произошло. Осталось одно – как можно скорее попасть внутрь. Он разбежался и всей массой тела ударился в дверь. Страшный грохот, дверь распахивается, он оказывается внутри и видит: в большой комнате стоит бард, одет так, что в головы одних закрались бы сомнения (а чего это он?), а в головах других все сомнения рассеялись бы (ну кто бы мог подумать!). Откуда-то послышался голос Пати. Узкой лесенкой комната соединялась с небольшой антресолью. На время ремонта они устроили там свою спальню. Он буквально взлетел на антресоль. Она сидела на краю постели, их постели, обхватив колени руками. Одета. С ней было всё в порядке. Когда у нее случались сердечные приступы, она не могла даже секунды спокойно усидеть на месте. Она тогда и дышала-то совсем по-другому. Он подошел к ней и схватил ее за плечи.
– Какого черта! Что ему здесь надо?! – рявкнул он и стал ее трясти. – Какого хрена этот тип сюда приперся?! Да еще закрылись на ключ?!! Отвечай!!!
Она как в рот воды набрала. И ни малейшей попытки сопротивляться тряске. Она! Никогда не мирившаяся ни с какими проявлениями насилия. Она даже не взглянула на мужа. Она всегда делала так, когда надо было соврать, – не смотрела на него и молчала. Он прекрасно знал эту ее манеру. До его слуха донеслись громкие голоса. Встревоженные шумом выбиваемой двери, на лестничной площадке перед входом в квартиру собрались соседи и интересовались, нужна ли помощь. Он подошел к ним, сдерживая себя изо всех сил, старался говорить спокойным голосом. Мол, дверь заклинило, почему – неизвестно, жена хотела выйти – не смогла, и проще было высадить дверь, чем вызывать полицию и оформлять вскрытие квартиры. Всё в порядке, а еще очень хорошо, что у нас такие внимательные соседи. Повезло нам с ними, большое спасибо, слава богу, ну и т. д. и т. п. В конце концов соседи разошлись, но по выражению их лиц он понял, что они не вполне поверили в его версию случившегося. Бард молча завязывал шнурки, не обращая ни на кого внимания. Он подошел к барду и наотмашь врезал ему по морде. Потом еще раз – в солнечное сплетение. Бард не сопротивлялся, будто только этого и ждал. Такое поведение лишь взбесило Винсента: что это, если не молчаливое признание в вине?! После второго удара он крикнул казанове краковского разлива прямо в лицо:
– Придется прибить тебя. И я это сделаю…
Пати не пришла в комнату, когда он лупил барда. Она не могла не слышать и не понимать того, что там происходило. А уж слова, что он убьет барда, тем более должна была слышать. Покидая квартиру, бард сказал:
– Заботься о ней, у нее больное сердце. Вот тебе мой добрый совет.
– А как ты думал, сукин ты сын, почему я вышиб дверь? Чтобы на тебя здесь посмотреть, после того как ты отымел мою жену? – с ненавистью прошипел он.
Минуту спустя он был уже во дворе. Уставший от ожидания итальянец, успевший за это время привлечь внимание молодой высокой блондинки в коротенькой юбочке, прогуливался недалеко от машины, курил. Когда они приехали в театр, он отвел итальянца в кабинет директора, где представил гостя секретарше, а сам поспешно удалился, сославшись на «жуткую усталость после долгой дороги».
Ему показалось, что и секретарша, и добродушный вахтер пан Владек смотрели на него так, будто увидели что-то необычное. С плохо скрываемой, так и лезущей наружу насмешкой. Чувствовал себя, словно его облили вонючими нечистотами, рвотой, говном. На выходе из театра зашел в туалет. Долго мыл сначала руки, потом лицо, но и этого ему показалось мало: он подставил голову под струю холодной воды. Обрывками туалетной бумаги вытер волосы.
Ему не хотелось возвращаться домой, потому что ничего, кроме злости, агрессии и ненависти, он в себе не находил, а в таком состоянии разговаривать с Пати не решался. Он не хотел повышать на нее голос, кричать. Сегодня, когда он застукал ее с бардом, он впервые в жизни так примитивно вспылил. Сдержанность, самоконтроль, уважение друг к другу входили в тот кодекс чести, который они для себя разработали. Входила в него и ответственность за сказанное. В том числе и за сказанное во время ссоры. И даже не «в том числе», а «прежде всего». Это было трудно, но до сего дня им удавалось нести такую ответственность. Любящие ранимы. Это основа любви. Действительно, на самом деле, как можно мириться с тем, что твой любимый человек, такой близкий и такой для тебя важный, может оказаться таким вероломным, несогласным с тобой, иметь другое мнение, делать совсем не то, что ты от него или от нее ожидала или ожидал. В случае других людей такое может вызвать раздражение или разочарование, но в случае человека любимого – ранит. И тогда мы хотим причинить ей или ему боль, чтобы почувствовала или почувствовал именно то, что чувствуем мы. Чаще всего люди ранят друг друга словами. Он знал это по жизни своих родителей. Вскоре после того, как они перестали ругаться и оскорблять друг друга, они развелись. Легко скрыть ненависть, труднее – любовь, но самое трудное – скрывать безразличие. Под конец своего супружества они даже не старались делать это.
