Грант Матевосян - Мы и наши горы
«Косарю разве руки завязывают? — говорю. — Это рабам завязывали, потому и плохо шла у них работа. — А он, оказывается, марксист, — говорит, — берите с него пример. Он, — говорит, — и на войне Отечественной побывал, и косарь знатный, и вдобавок умом не обделён, как видите».
И только тут я сообразил: да ведь архангел-то мой — зоотехник из Гетамеча! «Конечно, — говорю, — и косарём надо хорошим быть и марксизм надо знать. Я, — говорю, — не гетамечский зоотехник, чтобы кончить институт, а потом явиться в село и ферму разорить. Вы, может, знаете его, архангел Гавриил?» — «Нет, — говорит, — не слыхал». — «Большой, — говорю, — осёл!» — «В самом деле?» — спрашивает. «В самом деле, — отвечаю. — Мешок бы ему на голову надеть и хорошенько всыпать». — «А ты сам его знаешь?» — спрашивает один из ангелов. «Как же, — говорю, — и жену знаю, известная… как бы это сказать… прилипнет — не отлепишь».
Смеются мои ангелы, потом один из них говорит: «А ведь он не женат, Павле». — «Ну, так, значит, речь о твоей жене», — отвечаю. «Мы хотели, чтоб ты у нас отработал только один день, — говорит ангел, — за сплетни ещё один день отработаешь». — «Я работы не боюсь, — отвечаю, — только развяжите мне руки, а то голова у меня чешется».
Развязали мне руки, а я как размахнусь — кулак у меня, сами знаете, тяжёлый. «Да, — говорит ангел, — не выбила бы мне лошадь зубы, выбил бы их сейчас ты. Сила у тебя, как у лошади».
А архангел добавляет: «За хулиганство — ещё три дня!..» — «Архангел, а архангел, дай, — говорю, — я и тебя разок двину и отработаю ещё четыре дня, так и быть».
В ответ ни слова, шепчутся ангелы с архангелом. Потом кто-то подходит ко мне, я размахиваюсь, а он мне сапог, оказывается, подставил. «Дураки, — говорю, — разве слепых обманывают? За то, что обманули, — ни одного дня».
Соглашаются со мной. Едем дальше. Едем, и вдруг слышу, собака залаяла, не выдерживаю, срываю с глаз повязку. «За нарушение уговора — семь дней!» — кричат.
Срываю повязку — и что же вижу? Гетамечские покосы. Ветерок вокруг, зелёные травы колышутся, точно волны, благодать такая, что голова у меня закружилась.
Посмотрел на их покосы и говорю: «Ладно, ребята, я не против. Там ли косить, здесь ли — всё одно. И тут трудодни и там».
Хороших косарей у них много. Зоотехник, и тот всё норовил обогнать меня. В первый день работали наперегонки, потом стали тише косить. Наперегонки косить всё равно что дурачиться. Хорошие ребята гетамечские косари, а уж как со мной обходились — помереть можно со смеху. Дробовик наготове держали, заряженный солью, это на случай, если я стрекача задал бы. Как кто садился отдыхать, брал его в руки и глаз с меня не спускал, будто я пленный какой. А когда я отходил от них по нужде, часового специального приставляли, и опять с ружьём, стоит и кричит: «Ну что, немец, не кончил?»
Да, вот ещё что: они и нашего председателя собираются выкрасть, чтобы он у них дней десять поуправлял. Я спросил их: «А не боитесь, что председатель наш прикажет: «Передать все покосы Гетамеча Антарамечу!»?» Они только засмеялись. Хорошие люди!
Правда, там об этом и речи не было, но вспомнил я, как одно время думал, что для жизни семидесяти лет с лихвой хватит; чего же, думал я, старые люди так цепляются за каждую соломинку, умирать не хотят. Вспомнил я про это и сам себе сказал: «Семьдесят? Мало, братец, сколько ещё на свете гетамечцев, которых ты не видел…»
Копейка плюс копейка — миллион рублей
— Ты почему в селе, Завен? — спросил председатель.
— Вызвали по делу овец.
— Что за дело такое?
— Проблема.
— Собери своих пастухов да отправляйся в горы, а проблему эту я сам разрешу.
— С помощью капрона?
— Завен! Ты сомневаешься во мне, Завен?
— Не разрешишь.
— Разрешу. Если Реваз молчит, значит твоя проблема уже разрешена.
— Реваза уже не спрашивают. Реваза самого ещё к ответу призовут за то, что молчит.
— Не понимаю, вот мы, а вот наши сёла, а я — Реваз, и никаких овец я не терял… Да нет, ничего у судьи не выйдет, судью засмеют.
— Засмеёшь — выставят из зала.
— Зал тоже я, и судья — я, ты тут кто такой?
— Я? — Завен на минуту растерялся, потом подтянулся и вдруг весь преобразился: — Я человек, который следит, чтобы транспорт двигался по мостовой, а пешеход — по тротуару; я устанавливаю для пешехода переходы, для транспорта — предельную скорость; переступит пешеход границу перехода — штрафую, превысит водитель скорость — штрафую. У меня хранятся «дела», я проверяю документы, призываю вас к порядку, я — порядок, понял! Я вас таблице умножения учу, понял!..
— Погоди, остановись. Я сейчас не считать учусь, и тебя лишаю права учить нас таблице умножения, лишаю тебя того таланта! Я у себя дома разделываю барашка, ставлю на стол вино и приглашаю тебя… Все стаканы поднимаются только за твоё здоровье, потому что это благодаря тебе мы живы-здоровы, ведь ты — порядок! И разве ты не плачешь при этом от волнения?
— Я в твой дом не приду, потому что я хочу, чтобы мой протокол был похож на протокол. Моя дочь в музыкальную школу ходит, у меня квартира на втором этаже и неплохая работа, и ты знаешь, я хочу, чтобы моя дочь окончила эту самую музыкальную школу, хочу получить более благоустроенную квартиру и не хочу терять работу, ясно тебе?
— Но ты голоден.
— Голоден — в сельмаге колбаса найдётся.
— И тебе не стыдно? Кто же в селе магазинную колбасу ест?
— Мало ли.
— Свинство это, вот что!
— Самая тяжёлая на свете вещь — что? Можешь сказать?
— То есть как это самая тяжёлая? Среди металлов?
— Ну, хотя бы среди металлов.
— Среди металлов — свинец.
— Так вот, тяжелее этого самого свинца — чувство признательности: я съел у тебя дома два кусочка мяса и выпил два стакана вина, и я иду по улице и думаю, что у тебя дома я съел два кусочка мяса и выпил два стакана вина, работаю и думаю, что у тебя дома я съел два кусочка мяса и выпил два стакана вина, моюсь в бане и думаю, что у тебя дома два кусочка мяса съел, два стакана вина выпил, лежу рядом с женой и думаю, что мясо ел в твоём доме, овец увижу — вспомню, мясо увижу — вспомню, пастуха увижу — вспомню, всё время помню. Тяжёлое это чувство — чувство благодарности. Вряд ли встречалось тебе в жизни слово «благодарность» в отдельности от слова «неблагодарность»?.. Так-то вот! Вместе они — благодарность и неблагодарность. Свинец перед ними — что? Пушинка! Так что я в твой дом не приду.
— Он не будет так усложнять, Завен. Ты очень усложняешь.
— Увидим.
— Увидим, конечно, но ты усложняешь.
— Ну ладно, думай как хочешь.
— Но правда моя. Это раз. Кроме того, ты забыл, у нас свой генерал есть. Это два.
— Звание одно.
— Что значит — звание одно? Что же ещё должно быть?
— А ты думал, лампасы, звезда — так тебе и генерал?
— А какие они ещё бывают, генералы?
— Мысль — генеральская, сердце — генеральское, смех — генеральский, вот какие! А наш — что он за генерал? Да его, несчастного, склероз со всех сторон обступил.
— Опять ты усложняешь. Какое дело тому, с кем свяжется генерал по телефону, до его ума, сердца… склероза. «Вас генерал беспокоит», — скажет он по телефону, а ему ответят: «Слушаю, товарищ генерал…» Ему будут говорить, что надо наказать пастухов, нас то есть, а он — ноль внимания, потому что он генерал и не привык забивать себе голову всякими пустяками. Ему будут доказывать, что невозможно сделать то, о чём он просит, а он будет своё гнуть: «Даю вам два дня сроку, кончайте с этим делом и о результатах доложите».
— Э-э-э!.. — перебил его Завен. — Хорошо иметь всесильного родича, но и родич требует положенной ему дани, останешься в долгу — удивится. Словом, опять та же благодарность-неблагодарность. Нет, не верю я в твоего генерала.
— Философствуешь! — рассердился председатель. — Смотри, как затараторил, совсем заморочил мне голову, а когда овец чужих резал, небось не мудрствовал!
— Ага, вот и ты заговорил как следователь, — улыбнулся Завен. — А был бы ты на моём месте, мудрствовал бы?
— Не знаю, — задумчиво отозвался председатель, потом вдруг добавил: — Всем селом судью засмеём — раз! Генерала на помощь позовём — два! Правильно — генерала на помощь. Я поехал в город!
— Дай бог удачи.
— Почему же не должно быть удачи?
— Кто его знает!..
Завен вспомнил Ерванда Царукяна — дальнего родственника жены, заведующего отделением райбанка, шестидесятилетнего человека. Глаза у Царукяна круглые, между глазами и бровями никакой связи: слишком высоко вскинуты брови. Лоб косо срезанный, низкий, а надбровные дуги выдаются вперёд, крепкие, ничем не пробьёшь. Пришёл как-то Завен в банк получать для колхоза деньги. Царукян долго изучал чек и наконец заявил, что печать не отчётлива.
