Януш Вишневский - Прости…
– Если хотите, могу подбросить вам эти книги… Прекрасный предлог встретиться снова…
Потом она написала свой номер телефона на салфетке и положила ее рядом с чашкой. Он пообещал позвонить. Сам не знает, что им двигало в тот момент, но на блокнотном листке он написал свою настоящую фамилию и реальный адрес. Адрес тюрьмы. Она смотрела на листок, а он на нее – напряженно и беспокойно. Все ведь было так давно, быльем поросло, а он до сих пор каждый раз, когда приходилось кому-нибудь представляться, называл не свою фамилию и не свое имя. Пусть и французское, но все равно не свое. Потому что его фамилия и имя были настолько в свое время растиражированы СМИ, что он каждый раз пугался человеческой памяти. А вот ей он не соврал, написал настоящее имя и настоящую фамилию. Она прочитала и ничего не сказала, не изменилась в лице, видимо, его фамилия не вызвала у нее никаких ассоциаций. И в отношении адреса она тоже не сообразила. Он даже пожалел, что так раскрылся, но понял, что соврать ей не смог бы. Из кафе они вышли, когда на улице было уже совсем темно. До трамвая они шли молча.
– Хорошо, что я тогда не подняла зеленую ленточку, – сказала она на прощание и поцеловала его в щеку.
Был одиннадцатый час ночи. Он мог вернуться из увольнения на день раньше – это его дело, – но не в столь поздний час, после отбоя. Так что пришлось как-то перекантоваться этой ночью. Пошел на вокзал, а оттуда – в старый город. В киоске купил газеты. В подвальчике кабаре «Под баранами» шел концерт. Незамеченный, он спустился вниз, сел на барный табурет и оставался там до самого закрытия. Ночью пошел по улицам Казимежа[9]. Когда стало светать и на линию вышел первый трамвай, он в качестве единственного пассажира подъехал к тому месту, где раньше была та самая парковка. Впервые за пятнадцать лет, если не считать того раза, когда его привезли на следственный эксперимент, он по собственной воле вернулся на это место. Сегодня он, как ему показалось, был к этому готов. Но все равно по пути от трамвайной остановки до места, которое всегда всплывало в его ночных кошмарах, он то и дело останавливался, возвращался, а потом снова продолжал свой путь. А когда вдали показались кроны деревьев, росших с одной стороны парковки, он побежал что есть сил, спотыкаясь о разбитые бетонные плиты тротуара. Он дошел до деревьев и остановился у высокой ограды из металлической сетки. Парковки больше не было! За ограждением стояли два экскаватора, а вдали виднелся слегка выступающий над поверхностью грунта бетонный фундамент с торчащей из него арматурой. Ограда доходила до той самой улицы, по которой в тот злополучный вечер он подъехал к стоянке. Он припал лицом к металлической сетке и пытался найти то место, с которого направился к машине барда. Он так и не смог вспомнить, когда впервые назвал барда «бардом». Во время первых творческих встреч обращался к нему по фамилии и на «пан». Никогда не произносил его имени, даже тогда, когда все уже перезнакомились и прошло приличное время и все обращались друг к другу по имени. Он так и не смог определить, где же было то место. Помнит лишь, что свою белую машину бард поставил рядом с раскидистым кленом, вокруг которого росли маленькие елочки. Как найдешь это место, если сейчас там больше нет деревьев? Он обошел весь участок вдоль изгороди, и больше всего его удивило то, что ничего особенно драматичного он так и не почувствовал. Не так он представлял себе свою встречу с этим местом. Время постаралось, стерло все следы. Выкорчевало кусты, вырубило деревья, обнесло оградой, залило бетоном. Лишь в своих сонных видениях, после которых его скручивали конвульсии, он задыхался и впадал в летаргический сон, деревья всё еще росли, автомобили стояли, на дороге лежали испачканные кровью листья, а вдали поднимался туман и вихрем летел на него. А деревья были тогда для него важны по одной простой причине… Когда он завершил расстрел барда (а как еще это назовешь, если человек выпускает второй магазин по лежащему трупу, уже сраженному наповал пулями из первого магазина?), то мгновение спустя совершенно хладнокровно, без малейших признаков аффекта хотел покончить с собой. Он был уверен, что за содеянное его в Польше поставят к стенке или отправят на виселицу. Сторонник моментального осуществления справедливости, он хотел привести собственный приговор в исполнение. Приложил дуло к виску, зажмурился, прикусил губы и быстро нажал спусковой крючок. Услышал лишь глухой металлический щелчок и понял, что в запале расстрелял весь комплект. Тогда он вернулся к своей машине и стал искать в багажнике буксирный трос. Хотел пойти с ним к ближайшему дереву, закрепить его на суку и наконец-то «покончить со всем». Но в этот момент из будки охранников стоянки выскочил мужчина с собакой и побежал к нему. И тогда он в панике сел в машину и уехал. Кружил по городу как безумный. А если и бежал от кого-то или от чего-то, то лишь от мысли о самоубийстве. Когда же схлынула одержимость, овладевшая им там, на парковке, с него постепенно сошло помрачение и куда-то подевалась решимость убить себя. Появилось пронизывающее и парализующее чувство вины, а вместе с ним и ощущение абсолютного, безграничного одиночества. Но какое-то странное: как будто его кто-то бросил, отверг. Ему очень хотелось, чтобы хоть кто-нибудь пожалел его, обнял, приласкал. Он помнит, как остановил машину при въезде во двор какого-то обшарпанного дома, как сидел в машине и плакал. Через несколько минут услышал клаксон, стук по стеклу машины и ругань. Быстро отъехал. Остановился у первого же отделения полиции. Опустил окна и не спеша докуривал сигарету. Потом, убедившись, что и паспорт, и документы на машину при нем, взял полиэтиленовый пакет с обрезом и вошел внутрь здания…
– А многоуважаемый пан, если позволите полюбопытствовать, что тут так еще засветло суетится и рыскает вдоль ограды? – вдруг услышал он за спиной зычный голос. – Это вам не Вавель[10], тут нечего осматривать. Здесь уже нечего больше красть, гражданин. Экскаваторы – слишком тяжелые, а всё, что можно было унести, сборщики металлолома давно уже унесли. Опоздали, гражданин турист, – заметил бородатый здоровяк в оранжевой каске, синем свитере и черных галошах.
– Не нужно мне ваше железо. Я так просто пришел. Когда-то здесь была парковка. Лет пятнадцать назад точно была. Меня все это время не было здесь, вот я и приехал посмотреть.
– Всё верно. Мой тесть, покойник, подрабатывал на этой парковке, пенсионер. Всё верно. Только давно уж город продал участок. Сначала поставили вон те офисные здания, налево, а теперь вот гостиницу строят. Всё иностранное в наш Краков тащат: то ли швейцарская, то ли шведская гостиница будет, а офисы – под фрицами. Такие вот времена настали, что немцы наш Краков без единого выстрела взяли. А вам-то здесь что? Машину, что ли, оставили пятнадцать лет назад и ищете куда подевалась? – засмеялся дядька.
– Нет, просто воспоминания молодости. Всё, ухожу, ухожу, можете не бояться.
– А я и не боюсь. Вспоминайте себе сколько угодно. На вид-то вы нормальный, просто я здесь на службе, вот и спросил, – сказал бородач и ушел по своим делам.
У ворот тюрьмы он появился в восьмом часу утра. От охранника узнал, что «вся Варшава искала его вчера, и какие-то важные киношишки всё названивали начальнику». На что он пробурчал, что опоздал на поезд и что Варшава подождет до следующего раза. В камере удивились его досрочному возвращению. Махинация, отбывавший срок за сбыт наркотиков, сидел с ним вот уже два года и каждый раз искал, к чему бы прицепиться, теперь не замедлил напомнить ему, что возвращаются до срока с увольнительной по краткосрочному свиданию лишь те, кто хочет втереться в доверие к начальству, «только тебе, французик, хоть ты своим французским поцелуем все начальственные жопы перелижи, всё равно придется сидеть от звонка до звонка». Ноль реакции. Провокация не удалась – еще одна печаль для Махинации, который не только никогда не получал увольнительных, но из-за постоянного нарушения режима вечно торчал в карцере.
После той ночи Винсент заснул на нарах как убитый. Днем, часа в три, в камеру неожиданно явился охранник и приказал идти вниз, на свидание. Он никого не ждал. Его сестра была у него две недели назад, а мама должна была приехать только в июле. На его день рождения. Первым делом он подумал, что это наверняка какой-то посланец из Варшавы, присланный нетерпеливым и испуганным продюсером. Он тогда работал над фильмом, который собирались послать на фестиваль в Гдыни, сильно опаздывали, а продюсеру очень был нужен хоть какой-нибудь фестивальный приз. Ведь это был не кто-то там не пойми кто, а сам шеф наблюдательного совета одного из важнейших телеканалов в Польше, человек, от которого зависят огромные потоки денег в польской кинематографии. Это его продюсерские фирмы (много фирм, а не какая-то одна) стоят за большинством фильмов, на которые народ ходит в кинотеатры. И именно этот человек неизвестно откуда надыбал информацию о нем, а в рамках программы ресоциализации устроил к себе на работу и окружил заботой. Уже одно то, что сценарии написаны человеком, сидящим за убийство – причем такое демонстративное, что Шекспир отдыхает, и совершённое руками человека, для которого язык кровавого Дантона родной язык, было лучшей рекламой и гарантировало хорошие кассовые сборы. Ему думалось, что киношник решил получить от него согласие на фильм по его биографии, а главное – по событиям сентября – октября 1991 года.
