Вирджиния Вулф - Ночь и день
– Я не люблю Ральфа Денема, – сказала она.
– Не стоит выходить замуж без любви, – ответила миссис Хилбери. – Но может быть, тут что-то другое?
– Мы хотим видеться время от времени, может, даже часто, но оставаться при этом свободными, – продолжала Кэтрин.
– Видеться здесь, или у него дома, или на улице. – Миссис Хилбери прикидывала вслух варианты, и ни один из них ей не нравился. Ясно было, что у нее есть свои источники информации и, разумеется, множество «нелепых писем» от сестры мужа.
– Да. Или уехать в деревню, – закончила Кэтрин.
Миссис Хилбери вдруг расстроилась и, по своему обыкновению, отвернулась в поисках утешения к окну.
– Тогда в магазине он был так заботлив… А как он сразу же отыскал руины! Мне с ним было так спокойно…
– Спокойно? Нет, он страшно безрассудный! Он хочет бросить работу и поселиться в домике в деревне и писать книги, но у него нет ни копейки денег, зато есть множество братьев и сестер, и он их содержит.
– А мать у него есть? – поинтересовалась миссис Хилбери.
– Да. Почтенная пожилая дама, седая. – Кэтрин рассказала, как ездила к Денему, и миссис Хилбери узнала, что его дом ужасно некрасивый, но Ральф безропотно все терпит, и все там держится на нем, и у него комнатка под самой крышей с потрясающим видом на Лондон и еще ручной грач.
– Несчастная старая птица, живет в углу, облезлая, – сказала Кэтрин так нежно, словно говорила не о граче, но о человечестве, ждущем, чтобы Ральф Денем пришел и утолил его страдания.
Миссис Хилбери, не удержавшись, воскликнула:
– Кэтрин, да ты и впрямь влюблена!
На что Кэтрин залилась краской и испуганно покачала головой, словно сказала или сделала что-то недозволенное.
Миссис Хилбери продолжала расспрашивать дочь об удивительном доме, попутно рассказав о том, как однажды Кольридж с Китсом столкнулись посреди улицы [91] и это помогло преодолеть минутную неловкость, подвигнув Кэтрин на новые откровения. На самом деле она даже рада была возможности излить душу перед кем-то добрым и мудрым, как в детстве, когда само молчание матери было лучшим ответом на любые, даже не заданные вопросы. Миссис Хилбери внимательно слушала ее, не прерывая, хотя из путаного рассказа Кэтрин узнать о Ральфе Денеме ей удалось совсем немного, разве только что у него нет отца, он беден и живет в Хайгейте – все это говорило скорее в его пользу. Настроение дочери и радовало ее, и в то же время внушало тревогу. Наконец она не выдержала:
– Знаешь, в наши дни все это делается за пять минут в бюро записей, если венчание кажется тебе слишком пафосным. И это действительно так, хотя в венчании есть что-то благородное.
– Но мы не хотим жениться, – настойчиво повторила Кэтрин. – В конце концов, разве нельзя жить вместе без брака?
Миссис Хилбери снова расстроилась и в волнении принялась вертеть в руках лежащие на столе бумажки, бормоча под нос:
– А плюс B минус С равно икс, игрек, зет. Нет, Кэтрин, так не годится. По-моему, все это ужасно некрасиво.
Кэтрин взяла у матери свои записи и принялась их складывать.
– Ну, не знаю, может, и некрасиво… – сказала она наконец.
– Но он же не просил тебя об этом? – воскликнула миссис Хилбери. – Этот суровый юноша со спокойными карими глазами?
– Он вообще ни о чем не просил. Мы оба ни о чем друг друга не просили.
– Хочешь, расскажу, как все было у меня – вдруг пригодится? – предложила миссис Хилбери.
– Да, расскажи, – кивнула Кэтрин.
Миссис Хилбери устремила затуманенный взор в долгий коридор прожитых дней, где в конце две крохотные фигурки в причудливых старомодных одеяниях брели по пляжу, взявшись за руки, в лунном сиянии, а в синих сумерках покачивались бутоны роз.
– Мы плыли по ночному морю, – начала она. – На лодке, к кораблю. Солнце уже зашло, высоко над нами сияла луна. Помню серебряные блики, а вдали, посреди залива, мигал зелеными огнями пароход. А твой отец возле мачты был как отважный капитан. Все стало таким значительным – как жизнь и смерть. И бескрайнее море. И бесконечное – вечное – путешествие.
Эта старая сказка показалась Кэтрин такой заманчивой! Там были бескрайние морские просторы, и зеленые огни парохода, и герои, закутавшись в плащи, взбирались на палубу, и плыли по зеленым волнам, мимо скал и солнечных лагун, мимо гавани с лесом мачт, мимо церковных шпилей. Река несла их к цели, принесла сюда, в настоящее, и отхлынула. Кэтрин с обожанием посмотрела на очарованного странника – на свою мать.
– Кто знает, – мечтательно продолжала миссис Хилбери, – куда мы идем и зачем, и кто направил нас, и что мы отыщем, – но твердо знаем лишь одно: любовь и есть вера. Любовь… – промолвила она, и ее дочь услышала одно это слово среди множества пустых слов, и оно прозвучало для нее как грохот волн, величественно накатывающих на далекий берег, о котором она так долго мечтала.
Ей хотелось, чтобы ее мать произнесла это слово еще раз, – в ее устах оно звучало успокаивающе, собирало мир из разрозненных кусков в единое целое. Но вместо этого миссис Хилбери жалобно попросила:
– Ты же не будешь больше думать о всяких некрасивых вещах, правда, Кэтрин?
С этими словами корабль, который вообразила себе Кэтрин, вошел в гавань и закончил свое путешествие. И все же ей очень хотелось услышать совет – или на худой конец просто рассказать о своих трудностях, чтобы взглянуть на них другими глазами.
– Но ведь тогда, – сказала она, уходя от разговора о «некрасивом», – ты знала, что влюблена. А у нас все по-другому. Как будто, – она слегка нахмурилась, пытаясь описать свои чувства, – вдруг что-то кончилось, исчезло, как мираж, – мы решили, что влюблены, и поэтому влюбились, а на самом деле вообразили то, чего вовсе не было. Поэтому наш брак невозможен. Когда ты постоянно видишь, что другой человек – лишь плод твоего воображения, и потом об этом забываешь, и не понять, любит ли он тебя или ту, которую себе вообразил… и эти ужасные метания – только скажешь: я счастлива – и в следующий миг несчастна… Поэтому мы не можем пожениться. Но мы не можем жить друг без друга, потому что…
Миссис Хилбери терпеливо ждала продолжения, но Кэтрин молчала и только теребила в руках свои записи.
– Надо верить в мечты, – сказала миссис Хилбери, глядя на цифры: они ее ужасно раздражали и, как ей казалось, имели какое-то отношение к происходящему в доме. – Иначе, как ты говоришь… – Надо было пролить луч света в пучины разочарования, которые, похоже, и ей знакомы. – Поверь, Кэтрин, так бывает со всеми: с тобой, со мной, даже с твоим отцом, – доверительно сказала она и вздохнула.
Они вместе заглянули в открывшуюся бездну, и миссис Хилбери, будучи старше и опытнее, первой стряхнула с себя оцепенение:
– Но где же Ральф? Почему он не пришел со мной повидаться?
Кэтрин насупилась.
– Потому что ему запретили приходить в этот дом, – ответила она.
Миссис Хилбери легко решила проблему.
– Мы еще успеем пригласить его к обеду? – спросила она.
Кэтрин взглянула на нее, словно увидела чудо. Вместо взрослой женщины, привыкшей распоряжаться и повелевать, она вновь стала маленькой девочкой, едва выглядывающей из-за трав и цветов, и кто-то огромный, высотой до небес, кому она всецело доверяла, взял ее за руку и повел за собой.
– Когда его нет, я несчастна, – просто сказала она.
Миссис Хилбери сочувственно кивнула и, похоже, тут же начала строить планы на будущее. Затем подобрала цветы и, тихонько напевая себе под нос о дочери мельника, вышла из комнаты.
* * *Вопрос, которым занимался в тот день Ральф Денем, разумеется, не мог увлечь его полностью, однако запутанные дела покойного Джона Лейка из Дублина требовали от стряпчего посильного участия, иначе вдова и пятеро маленьких детей Джона Лейка останутся без всякого содержания. Однако взывать к человечности Ральфа было практически бесполезно: в тот день его никак нельзя было назвать образцовым служащим. Барьеры, которыми он так старательно разделил разные сферы своей жизни, рухнули – он сидел, уставившись в завещание, и видел вместо него гостиную на Чейни-Уок.
Ральф испробовал уже все способы, которые прежде помогали ему отделять работу от жизни, – надо же продержаться хотя бы до конца рабочего дня. Но, как он ни старался, Кэтрин все время была где-то рядом, он не мог не думать о ней и в конце концов сдался. Ее образ заслонил собой шкаф судебных протоколов, а стены и углы кабинета приобрели странные размытые очертания – так бывает в первые минуты после пробуждения, когда смотришь вокруг и не сразу понимаешь, где ты. Постепенно мысли, пульсируя, сбивались в волны, и к ним прибивались слова; он почти машинально схватил карандаш и принялся записывать нечто вроде стихотворения, где на месте пробелов в каждой строчке недоставало нескольких слов. Но набросал лишь несколько строчек – и в досаде бросил ручку, как будто в ней была причина его неудач, и порвал листок на клочки. Это означало, что Кэтрин, невидимая, сделала ему совсем не вяжущееся с поэзией замечание. Оно было даже губительно для поэзии, суть его заключалась в том, что поэзия вообще не имеет к ней отношения: все ее знакомые только и делают, что ломают голову над тем, как бы поизящнее выразиться, а его чувство – иллюзия, и в следующий миг, словно в насмешку над его беспомощностью, она замкнулась, отгородилась от него, как часто с ней бывало. Ральф тщетно пытался указать ей на тот факт, что он вообще-то стоит сейчас в тесном кабинете на Линкольнз-Инн-Филдс, довольно далеко от Челси. Но эта физическая преграда лишь усугубила отчаяние, и, покружив некоторое время по комнате, он схватил новый лист, чтобы написать ей письмо, которое и поклялся сегодня же отправить.
