Уильям Голдинг - Повелитель мух. Наследники. Воришка Мартин (сборник)
Отверстие заговорило:
– Ей жаль меня на скале.
Плачет Сибилла, плачет Альфред. Всхлипывает Элен. В слезах ясное лицо мальчика. Полузабытые плачущие лица стояли перед глазами как живые.
– Они знают, что я один на скале, внутри жестяной ко-робки.
Слезы высохли, и лица окаменели, обернулись рядами масок на стенах бесконечного коридора. Рядом висели таблички «Не курить», «Туалет», «Выход» и сновали служители в униформе. Дальше была комната, которую следовало обойти, потому что там сидели боги, выставив страшные колени и ступни из черного камня, и по их каменным лицам текли и текли слезы. Каменные щеки, изрытые морщинами, размытые лица, едва узнаваемые. Слезы собрались на каменном полу глубокой лужей, которая обжигала ноги. Он то ли полз, то ли плыл, цеплялся за стену, пытаясь забраться повыше, но горячая жидкость все прибывала, а стена наклонялась внутрь, переходя в крышу, как в полукруглом тоннеле подземки. Слезы уже не стекали по каплям в пылающее море, а лились дождем прямо на голову. Слезинка, жемчужина, мячик, земной шар… Он завопил в ужасе, запертый внутри водяного шара, прожженный до костей, до самых глубин прошлого, растворенный без остатка в бесплотной всепоглощающей боли.
Прорвав поверхность, он вцепился в каменную стену. Света почти не было, но времени оставалось совсем немного. Из стены тоннеля – или колодца – торчали выступы. Он ухватился покрепче и полез, шаг за шагом, едва различая то, на что опирался. Это тоже были лица, похожие на те, из бесконечного коридора. Сделанные из какого-то камня вроде мела, они крошились и осыпались, и он не падал только потому, что непрерывно продвигался вверх. Его голос эхом отдавался в колодце:
– Я есть! Я есть! Я есть!
Был еще один голос, который лез в уши, как бормотание армейского радио. Его никто не слушал, но кретин болтал не переставая, повторяя одно и то же. Голос был как-то связан с нижней частью его собственного лица, и пока он карабкался, ломая удобные меловые ступеньки-лица, капал и капал не переставая.
– Тоннели, колодцы, капли воды – это все то же старье. Тебе нечего мне сказать. Я знаю, это просто сексуальные образы из подсознания, или как там его. Все давно объяснено и известно. Сексуальный бред, и больше ничего. Все эти ощущения, тоннели, колодцы и капли воды. Старье, и больше ничего, все тот же старый бред. Тебе нечего мне сказать. Я все знаю…
10
Летняя молния вспыхнула посреди внутренней расщелины, и он увидел тени, массивные, неподвижные, как углы бесконечного застывшего коридора, в котором терялся свет. Вот на мгновение оттаяла и ожила тень женщины. Казалось, она только что вдохнула и вот-вот выдохнет, и он знал заранее, кто она, где и когда, и почему дышит так тяжело, вздымая яблоки – запретные плоды – груди под шелковой блузкой. Знал, почему у нее вспыхнули румянцем щеки и даже кончик носа, что бывает нечасто. Высокий лоб, отстраненное и упрямое выражение – и три красных пятна, выстроившиеся в ряд. В огненном взгляде сквозили убийственная ярость и презрение. Этот взгляд без всяких слов подтверждал все, что она думала о его теле и разгоряченном рассудке. Ни внешность, ни голос ее ничем не выделялись, но глаза словно принадлежали совсем другому человеку, не имея ничего общего с неправильностью черт и жеманными благовоспитанными интонациями. Существовала одна Мэри – плод общественных усилий с самой колыбели. В шляпке и перчатках она посещала церковные службы, раздражающе изысканно держала себя за столом и несла на своих изящных маленьких ножках все совершенство дьявольской, источающей мускус женственности, тем более опасной, что сама девушка об этом не догадывалась. Стараниями общества каждое ее слово и движение можно было с легкостью предсказать. Она предпочитала исключительному заурядное и стремилась к респектабельности, словно влекомая магнитом. Респектабельность – самая подходящая компания для высокого лба, вечно поджатых губ и волос мышиного цвета. Но вот глаза… у них не было ничего общего с маской плоти, которую природа натянула на подлинное и невидимое лицо. Они куда больше подходили к осиной талии, яблочным грудям и прозрачной коже. Огромные и мудрые – полные той мудрости, которая никогда не всплывает на поверхность и не выражается словами. Они придавали ее молчанию, столь объяснимому с точки зрения усилий общества, оттенок тайны, которой в нем вовсе и не было. Все это в сочетании с неистовым мускусом, маленькими запретными грудями и поистине неприступным целомудрием стало смертным приговором Актеону Глаза позволяли ей по праву занять особое место в мире внутри окошка, освещенном вспышками летних молний. Они рождали безумие – не столько плотское, сколько безумие гордыни, стремление побеждать и разрушать, обрывая растущие побеги жизни; они возвращали назад, в ночи детства, к вечной жаркой постели со скомканными простынями, к безысходному отчаянию. Все, что она делала, становилось вдруг важным, несмотря на тривиальность, даже оникс ее стал талисманом. Любая нитка с твидовой юбки – дешевой, невзрачной, фабричного пошива, – обретала волшебную силу благодаря Мэри. Ее фамилия… Колени больно ударились о скалу. Ее фамилия, брошенная теперь ради мертвого Натаниэля, заставляла его заглядывать в справочник в страхе, что она окажется известной и тем самым позволит своей носительнице еще прочнее укрепиться в центре его вселенной. По воле какого случая – или, что еще хуже, какого мирового закона – встала она на его пути к власти и успеху, неприступная и манящая? О, как уничтожить ее, как овладеть ею? Кто позволил занять ей, будто по праву, место внутри окошка, будучи всего-навсего одной из ступеней триумфального подъема? Все эти ночи воображаемых соитий, когда думаешь не о любви, не о чувствах, не о покое и не о триумфе, а лишь о мучениях содрогающегося тела, подгоняемого свистящим шепотом – получай, получай! За твои поджатые губы, за пятна румянца, за сомкнутые колени, за неколебимое равновесие на высоких каблучках – за все, и провались ты со своим магическим возвышенным целомудрием!
Как же ей удалось так цепко ухватиться за самый центр моей драгоценной тьмы, когда единственное настоящее чувство к ней – ненависть?
Бледное лицо, красные пятна. Последняя попытка, и я знаю, что она скажет, средоточие благопристойности и скуки! Вот оно, и само собой, с интонациями верхнего регистра респектабельности:
– Нет.
Один слог, а какая выразительность!
– Зачем же тогда вы пришли сюда со мной?
Красные пятна, три в ряд.
– Я думала, вы джентльмен.
Ну, разумеется.
– Вы так утомительны.
– Пожалуйста, отвезите меня домой.
– И это в двадцатом-то веке? Вы в самом деле обиделись? Разве нельзя сказать просто: «Извините, я не могу?»
– Я хочу домой.
– Но послушайте…
Я должен, должен, ну как ты не понимаешь, сучка?!
– Тогда я поеду на автобусе.
Еще одна попытка. Последняя.
– Погодите. Мы говорим на разных языках. Я хотел объяснить… это так сложно. Неужели вы не понимаете, что я… о, Мэри, я на все готов, чтобы доказать…
– Мне очень жаль, но в этом смысле вы мне неинтересны.
Сдерживая поднимающуюся ярость, избитое:
– Значит, все-таки нет?
Последнее торжествующее оскорбление, тоном понимающим и сочувствующим:
– Простите, Крис. Мне в самом деле очень жаль.
– Ах, ну да, вы станете мне сестрой.
Умопомрачительно спокойно, отметая сарказм:
– Если захотите.
В ярости он вскочил на ноги.
– Тогда идем. Пошли отсюда, будь оно все проклято!
Ждать тенью на сиденье водителя. Она что, совсем не знает меня? Выходит из придорожной гостиницы и идет, выставляя носочки как в бальном зале, по невидимой натянутой над дорожкой веревочке, над головой развевается знамя неприступного целомудрия.
– Дверь плохо закрылась, секундочку…
Легкий аромат духов, касание дешевенького перелицованного твида, рука на рычаге сцепления, дорога, стремительно уносящаяся назад, затемненные фонари военного времени и никому не подвластные летние молнии отсюда до горизонта. Зубчатый цветастый занавес листвы, деревья, вызванные из небытия светом фар и тут же рушащиеся в пропасть следом за разбитыми надеждами.
– Вы не слишком быстро едете?
Укоризненный наклон головы, поджатые губки, глаза из-под дурацкой шляпки, далекие, утонувшие во тьме. Нога, вдавленная в педаль.
– Пожалуйста, Крис, помедленнее!
Визг протектора, рывок, рев мотора.
– Пожалуйста…
Скорость, мелькание кадров пленки.
Сила и власть.
– Пожалуйста, прошу вас!
– Тогда прямо сейчас, здесь, в машине.
– Прошу вас!
Съехавшая шляпка, извилистая дорога, стволы деревьев…
– Я убью нас обоих.
– Вы сошли с ума… О, прошу вас, прекратите!
– На развилке дороги дерево с беленым стволом, я в него врежусь твоей стороной, и от тебя останется мокрое место!
– Господи Боже мой!
Обочина, куча камней, удар, разворот, снова вперед, пожирая асфальт и отбрасывая назад к разбитым надеждам, туда, в подвал…
