Генри Филдинг - Амелия
Что, казалось бы, более несходно, нежели оценка явлений жизни человеком умным и глупым, но так как их поступками движет преобладающая в них страсть, то оба они нередко ведут себя одинаково. Какое в этом случае утешение может принести ваша философия корыстолюбцу, которого лишили его богатства, или честолюбцу, утратившему свою власть, пылкому влюбленному, которого разлучили с любимой, или нежному мужу, которого оторвали от жены? Неужели вы в самом деле считаете, что какие-то размышления о быстротечности жизни способны помочь их горю? Разве сама эта быстротечность не является для них одним из худших несчастий? И коль скоро зло, которое они претерпевают, состоит в том, что их лишают на время того, что они любят, разве их удел не покажется им вследствие этого еще более жестоким и разве они не станут его еще сильнее оплакивать, коль скоро их лишили какой-то доли тех радостей, которые и без того так кратки и даны им на столь неопределенный срок?
– Позвольте в таком случае, сударь, – сказал джентльмен, – внести некоторые уточнения. Ведь я разумею под философией не просто понимание того, что есть добро, и что есть зло, но, как это сказано у Аристотеля, стойкость и привычку,[249] а они, как я совершенно согласен с ним и стоиками, способны превозмочь любые удары судьбы.
Он собирался было продолжить свое рассуждение, но тут в комнату вошел судебный пристав и, угрюмо пожелав обоим доброго утра, осведомился у философа, приготовился ли тот к переезду в Ньюгейт, поскольку он обязан препроводить его туда сегодня же после обеда.
Несчастный философ был, судя по всему, глубоко потрясен этой новостью:
– Надеюсь, вы позволите мне здесь остаться, – воскликнул он, – если не до получения ответа на мое ходатайство, то хотя бы совсем ненадолго. Но особенно прошу вас не отправлять меня туда сегодня, потому что вечером сюда должны прийти моя жена и дети.
– А какое мне, собственно, дело до вашей жены и детей? – возразил пристав.
– Да не желаю я видеть здесь ничьих жен и детей. Терпеть не могу таких посетителей.
– Умоляю вас, – сказал философ, – дайте мне хотя бы еще один день. Я буду вам за это чрезвычайно обязан, если же вы обманете мои надежды, это будет для меня самым жестоким на свете ударом.
– Меня не заботят ваши надежды, – продолжал пристав, – я должен заботиться о себе и о своем семействе. Я хотел бы лучше знать, кто мне заплатит за ваше пребывание здесь по сегодняшний день? Ведь я не могу себе позволить содержать арестантов за свой счет.
– Да ведь я и не имел в виду жить здесь за ваш счет, – воскликнул философ.
– Как раз сегодня утром моя жена постарается достать деньги, и я надеюсь, что когда она придет, я смогу сполна с вами рассчитаться. Однако мы собирались вместе поужинать сегодня вечером у вас в доме, так что если вы переведете меня сейчас в Ньюгейт, вы нанесете нам обоим жестокий удар, и я буду самым несчастным человеком на свете.
– Ну, зачем же так, – проговорил пристав, – что до меня, то никакой жестокости против вас я не замышлял и, поверьте, не хуже всякого другого умею уважить джентльмена. К примеру, если люди расплачиваются перед тем, как уйти отсюда и тратят свои деньги как подобает джентльменам, тогда, уверяю вас, не было такого случая с тех пор, как я состою в этой должности, чтобы кто-нибудь мог обвинить меня в неучтивости. Так что если у вас желание нынче вечером повеселиться, то уж кто-кто, а я не стану вам мешать. Готов поручиться, что ужин, который вам здесь подадут, будет не хуже, чем в любой из лондонских таверн.
– Раз уж мистер Бондем так любезен, – сказал философ, – надеюсь, капитан, вы окажете мне честь и отужинаете с нами. Уверяю вас, если мне будет суждено когда-нибудь выбраться отсюда, я буду гордиться тем, что имею честь называться вашим знакомым.
– Разумеется, сударь, – подтвердил Бут, – ваше приглашение – это честь, которую я всегда готов буду принять, но вот относительно сегодняшнего вечера должен сказать вам, что надеюсь провести его в другом месте.
– Обещаю вам, сударь, – ответил его собеседник, – что буду от души рад вашему освобождению, хотя сам я от этого только проиграю.
– Что ж, коль скоро речь зашла об этом, – сказал с ухмылкой Бондем, – то полагаю, капитан, вы вполне можете принять приглашение джентльмена, нисколько не опасаясь нарушить свое обещание, ибо я очень сильно сомневаюсь в том, что мы с вами сегодня расстанемся.
– Прошу прощения, мой дорогой друг, – возразил Бут, – но я с минуты на минуту ожидаю, что меня придут взять на поруки.
– Видите ли, сударь, – продолжал Бондем, – мне неприятно видеть, когда джентльмен заблуждается. Дело в том, что на поручительство сержанта я полагаться не стану, а что касается полковника, то я самолично виделся с ним не далее как нынче утром (поскольку можете не сомневаться, что я был бы рад сделать для джентльмена все, что в моих силах), и он сказал мне, что у него нет никакой возможности прийти сюда сегодня, да и, кроме того, почему, собственно, мне не сказать вам все напрямик? Так вот, у шерифа насчет вас имеется еще кое-что.
– Что вы подразумеваете под этим «кое-что»?
– Я хочу сказать, что насчет вас имеется еще одно судебное предписание, составленное на основании иска, вчиненного миссис Эллисон, той самой почтенной женщиной, что была здесь вчера; и еще, что приходивший с ней стряпчий уж никак не на вашей стороне. Другие должностные лица не стали бы вам об этом говорить, но я предпочитаю уважить джентльмена, если он ведет себя, как ему подобает. А уж джентльменов, состоящих на воинской службе, я люблю тем паче; я ведь и сам однажды чуть было не пошел служить, да вот только нынешняя моя должность мне больше по душе. Ну, полно, капитан, не стоит из-за этого падать духом; что вы скажете насчет стакана белого вина или глоточка пунша для аппетита?
– Я, кажется, уже говорил вам, сударь, – ответил Бут с некоторым раздражением, – что не имею привычки пить с утра.
– Надеюсь, сударь, я ничем вас не обидел, – осведомился пристав, – и надеюсь, не выказал вам какой-нибудь неучтивости? У меня нет привычки заставлять джентльмена заказывать себе в моем доме спиртное, если ему это не по вкусу, и я вовсе не собираюсь кого-либо задерживать здесь, если у человека другие намерения. Ньюгейт – вот самое подходящее место для любого должника, который не может внести залог. Мне очень даже хорошо известно, что такое настоящее обхождение, и я никогда не позволю себе ничего не подобающего джентльмену. Однако мне бы хотелось вам напомнить, что двадцать четыре часа, которые вы здесь можете находиться согласно постановлению парламента, уже почти истекли, так что сейчас вам самое время подумать насчет того, чтобы перебраться отсюда в тюрьму. А что касается поручительства, то я не советовал бы вам чересчур на сей счет обольщаться: насколько мне известно, против вас ожидаются и другие обвинения. Да и, кроме того, предъявленная ко взысканию с вас сумма очень уж велика, так что мне надобно поместить вас в более надежном месте. А ведь мой дом – никакая не тюрьма, хоть я и держу здесь должников какое-то время. Само собой разумеется, если джентльмен и в самом деле джентльмен, то я из-за одного-двух дней не стану мелочиться, но у меня, капитан, хороший нюх на всякое дохлое дело, и я редко когда ошибаюсь: уж если я отправляю кого в Ньюгейт, значит нюхом чувствую – дело дохлое.
– Я не понимаю этих ваших выражений, – воскликнул Бут, – но во всяком случае я не думал, что вы так разобидитесь на меня за то, что я отказался выпить утром.
– Разобижусь на вас, сударь! – подхватил пристав. – Да кто вам это сказал? Уж не думаете ли вы, сударь, что если мне хочется пропустить стаканчик вина, то я должен просить об этом своих арестантов? Да я, черт возьми, покажу вам сейчас, сударь, что плевать хотел на ваши слова. Да если уж на то пошло, стоит мне захотеть, так я сам могу угостить вас стаканом вина, какого не сыщешь во всей Англии, – тут он вытащил из кармана целую пригоршню гиней. – Видите, сударь, ведь это все мои собственные; я никому не должен ни единого шиллинга. Я не какой-нибудь там нищий или должник. Я состою на службе у короля, точно так же, как и вы, и могу тратить гинею за гинеей в свое удовольствие.
– Послушай, мошенник, – закричал Бут, схватив пристава за шиворот, – как ты смеешь так нагло обращаться со мной? Разве закон дает тебе право оскорблять меня, если я попал в беду?
С этими словами он как следует встряхнул пристава и оттолкнул его от себя.
– Ах, вот вы как, сударь! – возопил пристав. – Прекрасно, я покажу под присягой, что вы употребили против меня силу и пытались отсюда бежать! Если такое обращение с должностными лицами будет сходить с рук, тогда у нас не останется больше ни закона, ни правосудия. Мне, конечно, с вами в силе не тягаться, но у меня есть внизу такие, что сумеют с вами справиться.
Тут он подбежал к дверям и позвал на помощь двух подозрительного вида молодцов, своих помощников, которым, лишь только они появились, приказал схватить Бута и тотчас препроводить его в Ньюгейт; при этом он уснащал свою речь потоком брани, воспроизводить которую в нашем рассказе мы считаем ниже своего достоинства.
