Феликс Максимов - Духов день
Никогда такой близкой, кондитерской не была.
Кавалер напустил на себя бесстрастие, стянул из розетки колесико нарезанного лимона, пожевал, сморщил щеку - у, кислятина.
- Говори свой секрет, Павлинка. Глупости, наверное.
- Готовьтесь, - жарко шепнула горняшка - К осени будет на вашей улице праздник. Такие средства потрачены - страсть. Ваш братец уже способных людей в невестин дом послал, томятся там по вам, скучают, глаз не смыкают... Осталось только сговор подтвердить... и дарственную подписать в невестину пользу и в монастырь, подмосковный, и еще кой на чье имя, там вам скажут. Только вы меня не выдавайте, мне куафер барынин, мосье Труа все рассказал. Все знают, только молчат. Радость- то какая у вас!
- Радость... - осоловелым голосом повторил Кавалер, зарделся, не заметил, как неясные тени внесли свечи, воцарился в покоях вечер, стало пусто и светло...
Выявился прихотливый узор на крышке английского спинета.
Раба подхватила таз с мутными ополосками, наладилась к дверям.
- Погоди, Павлинка. Какая свадьба. С кем? Я что, и вправду - девка, что мне до срока суженую не показывают? При чем тут дарственная? Опять дарственная, как тогда, у скопцов на пасеке! Что вы все на Москве белены объелись?
- И ничего не объелись, ради вашего блага стараемся. А вы строптивитесь. - обиделась Павлинка и каблучком в порог, как козочка, стукнула.
Кавалер спрятал лицо в обе ладони, раздвинул пальцы, посмотрел на бесстыдницу искоса..
А потом сгреб ее за шнурованную талию и губами в губы впился.
Девка уронила таз, поплыла, как розовая корзинка вниз по великой реке.
Слабо хлопнула Кавалера по спине. А потом и сама впилась искусным ртом в рот. Сплела язык с языком.
Долго стояли, ласкались.
Наконец Павлинка высвободилась из рук, отпрянула, присела в лживом реверансе, подобрала брошенную утварь.
- Не цените вы братнего милосердия. Дуэль на клинках затеяли, как неродной, обидели благодетеля. Вот вас как радость-то окрылила, даже на меня налезли в кои-то веки. Одеваться будете к ужину? Вам особливое приготовили.
- Уговорила. Буду.
- Мишка! - крикнула в дверной проем раскрасневшаяся Павлинка - Подавай камзол!.
С улицы раздался режущий крик, будто напрасно били ребенка.
Кавалер прильнул к окну
- Паша... Что за чертовщина... Что?
Умная девка оттянула за локоть в комнату. Припала к груди.
- Не надо. Не смотрите. Это брат коня вашего... Нашего Первенца приказал вывести и пристрелить. Не слушается. Задом бьет. Кусается. Зря только большие деньги плочены. Испортили вы скотинку своевольными скачками. Уже мужика пригласили с волокушей, чтобы тушу свез.
Кавалер от души хлопнул створкой окна - брызнули на подоконник цветные осколки.
- Озверели?
Лошадь снова закричала, ударила задом, упала, поволохалась на боку, потом хлопок пороховой ... и ничего больше.
Зашкрябали по двору полозья волокуши.
Кавалер тупо стоял посреди комнаты, слушал, как брешет собака, как с кряканьем и кхеканьем тащат мужики тяжелую тушу.
- Извольте - настойчиво отозвалась темнота, протянулась из ниоткуда одежда, перламутровая, на старый фасон с серебрушкой на квадратных обшлагах рукавов.
Кавалер продел руки в проймы.
И вышел в зеркальную галерейку, где арапчата в шальварах ощипывали пахучие листики с померанцев и цитронов в деревянных кадках.
Апельсиновым светом обменивались, потрескивали в настенных подсвечьях нарочные тусклые огоньки.
Кончался нечистый четверг.
Сбывался сон под пятницу.
Последний.
Раскрылся на пустой странице Соломонов сонник.
Смешались все насекомые буквицы кириллицы в золотистом переплете.
Страшен сон, да милостив Бог - под сурдинку из-под мостов и монастырских кровель вздохнула мать Москва.
Павлинка догнала, развернула барича за гарусное плечо:
Зашептала в ушко:
- Ну что вы, как малое дитя всему верите, это не Первенца, это водовозную клячу на говенном дворе порешили, ей срок пришел умирать, все зубы вылезли и на копытах нагнет. Знаете, сколько живых рублей братец Ваш за коника заморского выложил? Нешто позволит он такого жеребца, редкого, белого, в расход пустить! Это пугают вас... чтобы место свое знали. Вот и стреляют под окнами. А конь ваш, куцый Первенец так и будет стоять в зверинце живехонек. Будет крыть кобыл, сено есть...
- Господь с тобой, Паша. Будет врать-то- вымолвил Кавалер, подышал в пробор девушке, где русые кудри по гребню набело разделялись, точно книга на развороте.
Быстро расстался с нею, не оглядываясь.
Дрожали и таяли в анфиладах Харитоньевых каменных палат человечьи свечи - вслед уходящему юноше.
Трещал, остывая фитилями, по углам в барских коптилках мягкий будто детский истопный жир.
На самом деле трещало в глиняной обливной посуде свиное сало.
Свечечки в шандалах.
Свечечки в ладонях, на лбу, на голенях, на коленях.
Свечечки на полу, на потолке, на ступенях, на перилах, в кладовых, на карнизах, по всей Москве.
Свечечка.
В головах.
К вечеру.
31. Двери! Двери!
"Пошли девОчки завивать веночки. Кто венков не вьет, того матка умрет, а кто вить будет, тот жить будет!
- Ай, русалочки, русалочки, умильные русалочки, правду молвите, какой мерой лен да пшеничка уродятся? По колено, или по пояс?
- По пояс, кума, по пояс, как на жирном погосте.
- Хорошо, хорошо, мои русалочки, нате вам шмат сальца человечьего, подсластитесь напоследок, тем, что плохо лежит!"
Вместо человечьего клали на межах поросячье сало, русалки близоруки - Бог даст, ошибутся угощением.
С обманными песнями и наговорами по голубым подмосковным луговинам шатались пьяные русальщики, весну хоронили, таскали высоко на оглобле конский череп, взнузданный и расписанный в четыре основных лубочных колера: красным, желтым, зеленым, синим.
Всем известно, что опасны маревные непрочные дни раннего лета, когда травы силу набирают, когда по старым дорогам богомольцы бредут к Сергию, когда петров крест цветет и по сырым оврагам о полночи чудится переливами смех и рукоплеск мертвых девиц-омутниц.
Услышит русальные песни конный или пеший, опрометью побежит, ногайкой коня охаживает, надвигает шапку на лоб, хватается за нательный крест. Из последних сил спасается мясо православное.
Но скоро поймет беглец, что как ни рвет жилы, как ни задыхается конь по горло в черном травостое - а все на месте стоит, будто муха в меду увязла - ни тпру, ни ну.
Утром только шапку окровавленную найдут на обочине.
Покачают головами чужие люди, шапку похоронят, как голову, там же, в колее глинистой, вечным молчанием почтят - мол, был прохожий человек, да сплыл, а имя ему Бог весть.
На грядущее лето вырастет в овраге черная Папороть Бессердешная.
Поделом тебе, беглец - не любо - не слушай.
Мало ли кто на поле где лен-конопель, гречиха - ржица, хмель да овес, в сумерки босиком носится, в ладоши хлопает и кычет по-кукушечьи
"Ух, ух, соломенный дух! Меня мати породила, некрещену положила!".
Земляника белыми крестиками цвела под Москвой.
В черностойных сырых лесах близ Сапожка и Ряжска, русалки водились целыми гнездами, в Туровском бору нагие русалки скакали верхом на турах и оленях.
Никакой барин-охотник не смел тронуть нечистую ездовую скотину, потому что везде найдут мертвые девки нарушителя, и мольбу не выслушают, а стальными глазами прильнут к замочным скважинам, окна облепят белесыми ладонями снаружи.
После полуночи в горницу проникнут болотным паром и выпьют врага изнутри, через нос, глаза и уши, как гусиное яйцо сквозь скорлупу.
Наутро только кожа да кости под постельным пологом валяются, а под носовым хрящиком последняя кровь запеклась мармеладью.
Баю-бай.
Русалки восходят из вод на Светлое христово воскресение, когда вокруг церкви обносят Плащаницу.
Тогда не зевай, ключарь, прикрывай двери храма поплотнее, иначе русалки набегут на церковных свечках греться, и крестом не выгонишь. Только и останется, что церковь проклятую заколотить и оставить всем ветрам на потребу, иконостас безглазый истлеет, оклады омразятся, в алтаре вороны насрут.
Все дни у Господа в рукаве страшны, но страшней прочих
Духов День.
Вот тут-то русальное шутовство большую силу набирает.
Духов день не первый понедельник по Троице, духов день он по всей России день не праздничный, а будний.
До Духова дня русалки живут в водах и пустых местах, а на Духов день выползают на косые берега, и, цепляясь волосами за сучья бурелома, качаются, будто на качелях с мертвецким стеклистым клекотом, бессмысленно и ласково голосят:
- Рели - рели! Гутеньки - гутеньки!
Твердыми холодными губами тпрукают, языки проглатывают, беснуются умильные русалочки.
Есть смельчаки - ловят русалок за волосы, волокут в избу. Нет живой жены, так нам и мертвая годна. Мертвая жена никому не в тягость, ест мало, все больше питается телесным паром ловца и скоро бесследно истаивают вдвоем. Вот так и стоят по всей России заколоченные крест-накрест досками выеденные избы, никто в них не селится, только на Духов день теплятся в пустоте мертвые огоньки и слышно далеко, страшно и нежно:
