«Чувствую себя очень зыбко…» - Бунин Иван Алексеевич
О Горьком, как это ни удивительно, до сих пор никто не имеет точного представления. Сказочна вообще судьба этого человека. Вот уже целых 35 лет мировой славы, совершенно беспримерной по незаслуженности, основанной на безмерно счастливом для ее носителя стечении не только политических, но и весьма многих других обстоятельств, – например, полной неосведомленности публики в его биографии. Конечно, талант, но вот до сих пор не нашлось никого, кто сказал бы наконец здраво и смело о том, что такое и какого рода этот талант, создавший, например, такую вещь, как “Песня о Соколе”, – песня о том, как “высоко в горы вполз уж и лег там”, а затем, ничуть не будучи от природы смертоносным гадом, все-таки ухитрился насмерть ужалить за что-то сокола, тоже почему-то очутившегося в этих горах…
Чрезвычайно помогла Горькому и его биография. Но опять: потрудился ли кто-нибудь точно узнать эту биографию? Все знают: “босяк, поднялся со дна моря народного…” Но никто, кажется, не знает довольно знаменательных строк, напечатанных в словаре Брокгауза: “Горький-Пешков, Алексей Максимович. Родился в <18>69-м году, в среде вполне буржуазной: отец – управляющий большой пароходной конторы, мать – дочь богатого купца красильщика…” Дальнейшее – никому в точности не ведомо, основано только на автобиографии Горького, весьма подозрительной даже по одному своему стилю: “Грамоте – учился я у деда по псалтирю, потом, будучи поваренком на пароходе, у повара Смурого, человека сказочной силы, грубости и – нежности…” Чего стоит один этот сусальный, вечный горьковский образ! Но далее: “Смурый привил мне, дотоле люто ненавидевшему всякую печатную бумагу, свирепую страсть к чтению, и я до безумия стал зачитываться Некрасовым, журналом «Искра», Успенским, Дюма… Из поварят попал я в садовники, поглощал классиков и литературу лубочную. В пятнадцать лет возымел свирепое желание учиться, поехать в Казань, простодушно полагая, что науки желающим даром преподаются. Но оказалось, что оное не принято, вследствие чего и поступил в крендельное заведение. Работая там, свел знакомство со студентами… А в девятнадцать лет пустил в себя пулю и, прохворав, сколько полагается, ожил, дабы приняться за коммерцию яблоками… В свое время был призван к отбыванию воинской повинности, но, когда обнаружилось, что дырявых не берут, поступил в письмоводители к адвокату Ланину, однако же вскоре почувствовал себя среди интеллигенции совсем не на своем месте и ушел бродить по югу России…”
В <18>92-ом году Горький напечатал в газете “Кавказ” свой первый рассказ “Макар Чудра”, который, кстати сказать, начинается так: “Ветер разносил по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны… Мгла осенней ночи пугливо вздрагивала и пугливо отодвигалась от нас при вспышках костра, над которым возвышалась массивная фигура Макара Чудры, старого цыгана. Полулежа в красивой, свободной и сильной позе, методически потягивал он из своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и говорил: «Ведома ли рабу воля широкая? Ширь степная понятна ли? Говор морской волны веселит ли ему сердце? Эге! Он, парень, раб!»” А через три года после того появился знаменитый “Челкаш”. Уже давно шла о Горьком молва по интеллигенции, уже многие зачитывались и “Макаром Чудрой”, и последующими созданиями горьковского пера: “Емельян Пиляй”, “Дед Архип и Лёнька”… Уже славился, кроме того, Горький сатирами, – например, “О чиже, любителе истины, и о дятле, который лгал”, – был известен как фельетонист, ибо писал и фельетоны (в “Самарской газете”), подписываясь так: “Иегудиил Хламида”. Но вот появился “Челкаш”…
Как раз к этой поре и относятся мои первые сведения о нем: в Полтаве, куда я тогда приезжал порой, прошел вдруг слух: “Под Кобеляками поселился молодой писатель Горький. Фигура удивительно красочная. Ражий детина в широчайшей крылатке, в шляпе, вот с этакими полями и с пудовой суковатой дубинкой в руке…” А познакомились мы с Горьким весной <18>99-го года. Было это так. – Приезжаю в Ялту, иду как-то по набережной и вижу: навстречу идет с кем-то Чехов, закрывается газетой, не то от солнца, не то от этого кого-то, идущего рядом с ним, что-то басом гудящего и все время высоко взмахивающего руками из своей крылатки. Здороваюсь с Чеховым, он говорит: “Познакомьтесь, Горький”. Знакомлюсь, гляжу и убеждаюсь, что в Полтаве описывали его отчасти правильно: и крылатка, и вот этакая шляпа, и дубинка. Только не детина и не ражий, а просто высокий и несколько сутулый, рыжий парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит. Пошли дальше, он закурил, крепко затянулся и тотчас же опять загудел и стал взмахивать руками. Быстро выкурив папиросу, пустил в ее мундштук слюны, чтобы загасить окурок, бросил его и продолжал говорить, изредка быстро взглядывая на Чехова, стараясь уловить его впечатление. Говорил он громко, якобы от всей души, с жаром и все образами, и все с героическими восклицаниями, нарочито грубоватыми, первобытными. Это был бесконечно длинный и бесконечно скучный рассказ о каких-то волжских богачах из купцов и мужиков, – скучный прежде всего по своему однообразию и по своей гиперболичности, – все эти богачи были совершенно былинные исполины, – а кроме того, и по неумеренности образности и пафоса. Чехов почти не слушал. Но Горький все говорил и говорил…
Ленотровский цикл
<Сен-Жюст>
(Из “Окаянных дней”)
Читаю Ленотра (“Vieilles maisons, vieux papiers”). Замечательный историк, замечательный писатель, человек, всю жизнь отдавший изучению французской революции, из которой сто лет творили столь вредоносную легенду, и освещающий ее совершенно новым светом, человек, которому при жизни нужно поставить памятник, а кто его знал и знает в России? А ведь подобные книги даже правительство должно было издавать и распространять в сотнях тысяч экземпляров.
Только что прочел о Сен-Жюсте. И вот только сейчас, впервые, понял до конца, в полной мере, что за фигура был этот “великий друг человечества, один из величайших революционеров мира”, самодержавно правивший Францией и заливавший ее кровью вместе с этой безногой ехидной Кутоном и кретином Робеспьером.
Родина Сен-Жюста, как известно, Блэранкур (недалеко от Парижа).
Это, говорит Ленотр, тихий городок, почти не изменившийся и доныне, похожий своими садами, гумнами и запахом скотных дворов на большую деревню.
Лет полтораста тому назад в этом Блэранкуре поселился некто Сен-Жюст, жандарм в отставке, приобретший у одного блэранкурского бакалейщика скромное поместьице, человек с необыкновенно длинным лицом и огромным носом, неизменно молчаливый и суровый, женатый на бесцветной, слабовольной женщине, которая чуть не втрое была моложе его. Судьба редко награждает потомством подобные семьи. Но тут случилось иначе: старый жандарм (по свидетельству современников, вечно погруженный в свои потаенные, мрачные думы) был отцом двух девочек и одного мальчика. И вот этот-то мальчик и стал вскоре одним из “светил” мира.
Существует легенда, что слава его была предсказана ему еще в школе. Один из учителей будто бы сказал однажды жандармскому сыну:
– Вот посмотри – ты будешь знаменитым злодеем!
Но Ленотр разрушает даже и эту легенду. Легенда эта, говорит он, сущая выдумка, равно как и другая, совсем иного рода, – именно та, что жандармский сын будто бы резко выделялся из всех своих товарищей спокойствием, выдержкой характера и развитием ума, в котором будто бы уже зрели чудесные планы насчет устроения человеческого счастья. Теперь, говорит Ленотр, с достоверностью установлено, что в отрочестве Леонард-Флорелль Сен-Жюст (рано лишившийся крутого отца и ни в грош не ставивший мать) был просто-напросто буйным уличным мальчишкой со многими пренеприятными задатками.
