Луна и грош - Моэм Сомерсет Уильям
Вход в гостиницу был рядом с какой-то лавчонкой, дверь была открыта, и рядом с ней виднелась надпись: «Bureau au premier» note 6. Я поднялся по узкой лестнице и на площадке обнаружил нечто вроде стеклянной каморки, в которой находился стол и два стула. Снаружи стояла скамейка, на которой коридорный, по-видимому, проводил свои беспокойные ночи. Навстречу мне никто не попался, но под электрическим звонком имелась надпись: «garcon» [коридорный (франц.)]. Я нажал кнопку, и вскоре появился молодой человек с бегающими глазами и мрачной физиономией. Он был в жилетке и ковровых шлепанцах.
Не знаю почему, я спросил с самым что ни на есть небрежным видом:
– Не стоит ли здесь случайно некий мистер Стрикленд?
– Номер тридцать два. Шестой этаж, – последовал ответ.
Я так опешил, что в первую минуту не нашелся, что сказать.
– Он дома?
Портье взглянул на доску, висевшую в каморке.
– Ключа он не оставлял. Сходите наверх, посмотрите.
Я счел необходимым задать еще один вопрос:
– Madame est la? note 7
– Monsieur est seui! note 8 Коридорный окинул меня подозрительным взглядом, когда я и впрямь отправился наверх. На темной и душной лестнице стоял какой-то омерзительный кислый запах. На третьем этаже растрепанная женщина в капоте распахнула дверь и молча уставилась на меня. Наконец я добрался до шестого этажа и постучал в дверь под номером тридцать два. Внутри что-то грохнуло, и дверь приоткрылась. Передо мной стоял Чарлз Стрикленд. Он не сказал ни слова и явно не узнал меня.
Я назвал свое имя. И далее постарался быть грациозно-небрежным:
– Вы меня, видимо, не помните. Я имел удовольствие обедать у вас прошлым летом.
– Входите, – приветливо отвечал он. – Очень рад вас видеть. Садитесь.
Я вошел. Это была тесная комнатка, битком набитая мебелью в стиле, который французы называют стилем Луи-Филиппа. Широкая деревянная кровать, прикрытая красным стеганым одеялом, большой гардероб, круглый стол, крохотный умывальник и два стула, обитых красным репсом. Все грязное и обтрепанное. Ни малейших следов греховного великолепия, которое живописал мне полковник Мак-Эндрю. Стрикленд сбросил на пол одежду, валявшуюся на одном из стульев, и предложил мне сесть.
– Чем могу служить? – спросил он.
В этой комнатушке он казался еще крупнее, чем в первый вечер нашего знакомства. Он, видимо, не брился уже несколько дней, на нем была поношенная куртка. Тогда, у себя дома, в элегантном костюме Стрикленд явно был не в своей тарелке; теперь, неопрятный и непричесанный, он, видимо, чувствовал себя превосходно. Я не знал, как он отнесется к заготовленной мною фразе.
– Я пришел по поручению вашей супруги.
– А я как раз собирался глотнуть абсента перед обедом. Пойдемте-ка вместе. Вы любите абсент?
– Более или менее.
– Тогда пошли.
Он надел котелок, очень и очень нуждавшийся в щетке.
– Мы можем и пообедать вместе. Вы ведь, собственно, должны мне обед.
– Разумеется. Вы один?
Я льстил себе, воображая, что весьма ловко задал щекотливый вопрос.
– О да! По правде говоря, я уже три дня рта не раскрывал. Французский язык мне что-то не дается.
Спускаясь с ним по лестнице, я недоумевал, что сталось с девицей из кафе. Успели они поссориться, или его увлечение уже прошло? Впрочем, последнее казалось мне сомнительным, ведь он чуть ли не целый год готовился к бегству. Дойдя до кафе на улице Клиши, мы уселись за одним из столиков, стоявших прямо на мостовой.
12
Улица Клиши в этот час была особенно многолюдна, и, обладая мало-мальски живым воображением, здесь едва ли не любого прохожего можно было наделить романтической биографией. По тротуару сновали клерки и продавщицы; старики, словно сошедшие со страниц Бальзака; мужчины и женщины, извлекающие свой доход из слабостей рода человеческого. Оживление и сутолока бедных кварталов Парижа волнуют кровь и подготавливают к всевозможным неожиданностям.
– Вы хорошо знаете Париж? – спросил я.
– Нет. Мы провели в Париже медовый месяц. С тех пор я здесь не бывал.
– Но как, скажите на милость, вы попали в этот отель?
– Мне его рекомендовали. Я искал что-нибудь подешевле.
Принесли абсент, и мы с подобающей важностью стали капать воду на тающий сахар.
– Думается, мне лучше сразу сказать вам, зачем я вас разыскал, – начал я не без смущения.
Его глаза блеснули.
– Я знал, что рано или поздно кто-нибудь разыщет меня. Эми прислала мне кучу писем.
– В таком случае вы отлично знаете, что я намерен вам сказать.
– Я их не читал.
Чтобы собраться с мыслями, я закурил сигарету. Как приступить к возложенной на меня миссии? Красноречивые фразы, заготовленные мною, трогательные, равно как и негодующие, здесь были неуместны. Вдруг он фыркнул.
– Чертовски трудная задача, а?
– Пожалуй.
– Ладно, выкладывайте поживее, а потом мы премило проведем вечер.
Я задумался.
– Неужели вы не понимаете, что ваша жена мучительно страдает?
– Ничего, пройдет!
Не могу описать, до чего бессердечно это было сказано. Я растерялся, но сделал все, чтобы не показать этого, и заговорил тоном моего дядюшки Генри, священника, когда тот уговаривал кого-нибудь из родственников принять участие в благотворительной подписке.
– Вы не рассердитесь, если я буду говорить откровенно?
Он улыбнулся и покачал головой.
– Чем она заслужила такое отношение?
– Ничем.
– Вы что-нибудь против нее имеете?
– Ровно ничего.
– В таком случае разве не чудовищно оставить ее после семнадцати лет брака?
– Чудовищно.
Я с удивлением взглянул на него. Столь чистосердечное признание моей правоты выбило у меня почву из-под ног. Положение мое было не только затруднительно, но и смехотворно. Я собирался увещевать и уговаривать, грозить и взывать к его сердцу, предостерегать, негодовать, язвить, убивать сарказмом. Но что, черт возьми, прикажете делать исповеднику, если грешник давно раскаялся? Опыта у меня не было ни малейшего, ибо сам я всегда упорно отрицал все обвинения, которые мне предъявлялись.
– Ну и что же дальше? – спросил Стрикленд.
Я постарался презрительно скривить губы.
– Что ж, если вы все признаете, мне, пожалуй, не стоит больше распространяться.
– Не стоит.
Мне стало очевидным, что я не слишком ловко выполнил свою миссию, и я разозлился.
– Черт подери, но нельзя же оставлять женщину без гроша.
– Почему нельзя?
– Как прикажете ей жить?
– Я содержал ее семнадцать лет. Почему бы ей для разнообразия теперь не содержать себя самой?
– Она не может.
– Пусть попытается.
Конечно, у меня нашлось бы, что на это ответить. Я мог бы заговорить об экономическом положении женщины, об обязательствах, которые мужчина, гласно и негласно, берет на себя, вступая в брак, но вдруг я понял, что в конце концов важно только одно.
– Вы больше не любите ее?
– Ни капли.
Все это были очень серьезные вопросы в человеческой жизни, но манера, с которой он отвечал, была такой задорной и наглой, что я кусал себе губы, лишь бы не расхохотаться. Я твердил себе, что его поведение отвратительно, и изо всех сил старался возгореться благородным негодованием.
– Но, черт вас возьми, вы же обязаны подумать о детях. Они вам ничего худого не сделали. И они не просили вас произвести их на свет. Если вы о них не позаботитесь, они будут выброшены на улицу.
– Они много лет прожили в холе и неге. Не все дети живут так. Кроме того, о них кто-нибудь да позаботится. Я уверен, что Мак-Эндрю станет платить за их учение.
– Но разве вы не любите их? Они такие славные. Неужели вы хотите совсем от них отказаться?
– Я любил их, когда они были маленькие, а теперь, когда они подросли, я, по правде говоря, никаких чувств к ним не питаю.
