Неизвестно - Еленевский Мытари и фарисеи
— Товарищ подполковник, вы подождите, генерал обещал, что через час вернется. Здесь к нему еще несколько посетителей, — и он кивнул на сидевших в отдалении офицеров.
Но прошел час-другой ожидания, а генерал не появлялся.
— Если что, будь другом, пришли посыльного к Саханчуку, я у него, — предупредил я капитана, слабо веря в то, что мою просьбу кто-то исполнит.
— У русских, что ли? — круглолицый помощник дежурного рассмеялся.
— У русских, русских, товарищ бывший советский, — подтвердил я догадку, и мы оба беспричинно и дружно захохотали: он по ту сторону толстого стеклянного барьера, я по эту. Ожидавшие Плешкова офицеры переглянулись.
Саханчук при моем появлении обрадованно спрятал в стол кучу бумаг: «Надоела эта канитель! Ты обедал? Нет? Тогда на плов!» — И мы по старой привычке вместо гарнизонной столовой, которая все так же исправно открывала двери перед посетителями из обоих штабов, объединяла их за общими столиками, пошли в жилую зону. Там, за гарнизонным офицерским клубом, в тени огромного тутовника обосновался торговец пловом. Все так же стоял на своей площадке на железной треноге громадный казан, закопченный, аппетитно пахнувший, обставленный от шаловливого ветра листами железа, где в расщелинах еще плескался огонь, доедая остатки мелко нарубленного саксаула. С него уже была снята широченная крышка и к многочисленным запахам потного, слегка пыльного, душного города добавился аромат отменного плова. Он витал, парил в воздухе, тек по закоулкам вокруг клуба и не просто разбавлял все предыдущие, а затмевал их.
К казану вилась очередь. Но не длинная. Саханчук облегченно вздохнул:
— Успели, а то пришлось бы париться. Давай, ты за пловом, а я стану за чаем.
К плову здесь всегда заваривали отменный зеленый чай.
Раньше каждый отдел штаба высылал сюда офицера, чтобы он занял место, потому как очереди выстраивались такие, что у опоздавших не оставалось никаких шансов пообедать. Особенно, когда в них вставали с кастрюльками разных размеров местные домохозяйки. Зная возможности своего казана, повар деловито вытирал руки о белый фартук, снимал с желтой горы риса и выкладывал на разделочный стол духмяное, исходившее паром мясо, ловко нарезал на мелкие кусочки. Из-под быстро мелькавшего длинного ножа они выходили абсолютно одинаковые, а он громко повторял:
— Дальше не становись! Дальше не становись!
Так было и десять лет назад, так оставалось и теперь. Время словно застыло над казаном. Только вкушавшая аромат очередь пожиже. Заметно поубавилось женщин с кастрюльками. А плов и чай как будто стали еще вкуснее.
— Это оттого, что ты у нас редко бываешь, — съехидничал Саханчук, старательно вытирая прихваченными из офицерской столовой бумажными салфетками жирные губы, — выходит, подзабыл вкус, или помнишь?
За этим «помнишь» всплывали и дни рождения, и новые назначения, и обмывание боевых наград. Много чего было в наших офицерских судьбах за этим «помнишь».
Генерала Плешкова в тот день я так и не дождался. Дежурный по штабу только разводил руками, мол, если чего, вызовет повторно. Но повторно генерал меня уже не вызывал.
— Не обижайся, таких, как ты, сейчас не перечесть, — вздыхала жена, — лети в Минск, уж если там ничего, тогда.
Ни я, ни она не знали, что тогда.
***
Полковник Сиднев пьяно расплескивал коньяк и махал перед моим лицом пальцем:
— Приедешь в Москву, и там все обустроим. Говорю тебе, как брат брату, не пропадешь. Я ведь тоже когда-то летал. Авиация такими кадрами не вправе разбрасываться. — Он проглотил коньяк, долго искал, чем закусить, пока я не подал дольку лимона. Он начал ее обчмокивать с видимым удовольствием, словно в этом теперь состоял смысл его жизни. — Вот Союз развалился, жалеешь? Жалей, жалей, а я нет. Ему уже давно пора развалиться, не сегодня, так завтра. Подох Союз, как шелудивая собака.
Он говорил так, словно сам присутствовал и ставил диагноз событию, заставившему исчезнуть с карты мира огромную страну. Я кивал головой, зная, что каждый прилетавший сейчас из Москвы то ли офицер, то ли генерал извлекал из себя стратега мирового масштаба. Уж чего-чего, а этого у москвичей не отнять.
В комнате для гостей, красиво обставленной в одной из пристроек к летной столовой, натужно гудел кондиционер, слегка играя кисеей занавесок. За окнами летной столовой чирчикского военного аэродрома полуденное июньское пекло шло на убыль, хотя днем оно чуть ли не плавило бетон взлетной полосы. Аэродром, позволявший себе в такие минуты расслабиться, чтобы не одуреть от зноя, уже оживал. Кто стойко переносил тяготы и лишения воинской службы, это дежурная смена. Устало лопатили невесомый, разогретый до печного духа воздух радиолокационные антенны.
О том, что время расслабления истекло, говорил рокот двигателей спешивших куда-то КамАЗов. У транспортника, готовившегося к вылету на Москву, заботливо сновали техники. Этим транспортником улетал и полковник Сиднев, который целую неделю разбирался в личных делах офицеров, отказавшихся писать рапорта о переводе в узбекскую армию и изъявивших желание служить России. Перед Сидневым в Ташкент уже прилетала группа офицеров из бывшего Министерства обороны СССР. Одни занимались складами с продовольствием, другие военным имуществом, третьи крутились около вооружения, четвертые морщили лбы около цистерн с горюче-смазочными материалами. Что-то грузилось в эшелоны, что-то в самолеты, что-то списывалось и текло на чирчикский или ташкентский рынки, а может, и куда подальше. Скорее всего, так оно и было, о чем судачили в полку офицеры, уставшие от безделья и неизвестности. Полк переходил под узбекское знамя. Некоторые из офицеров-узбеков уже занимали в новом министерстве обороны высокие посты, о чем раньше и не мечтали. Замполит эскадрильи майор Исламбеков вскоре получил в новой армии звание полковника и стал заместителем командующего армейской авиацией по воспитательной работе. В полку он появлялся часто, на черной Волге. Мужик прямой, откровенный, он говорил, что полк в таком виде существовать не будет, а после реорганизации его разделят на отдельные эскадрильи с дислокацией в разных городах Узбекистана. Этим внес еще больший раздрай среди личного состава. Парамыгин жаловался, что его офицеры и вовсе перестали ходить на службу, посылая всех и вся подальше.
— Но если кто у нас останется, не пожалеет, — уверял бывших однополчан Исламбеков, — своих в обиду не дам.
«Горбачев тоже со всех трибун кормил народ перестройкой, о радужных перспективах соловьем заливался, а получилось, что все мы оказались, как в той пушкинской сказке, у разбитого корыта. Господа пасынки — ни больше ни меньше!» — злился Парамыгин.
В полку решили оставаться, кто уже корнями врос в узбекскую землю, а такие, как я, появившиеся на этой земле недавно, думали, чтобы поскорее уехать. Когда Сиднев ознакомился с моим личным делом, сразу завел разговор о том, что Москва для меня место обязательно подыщет. При этом намекнул, моя дальнейшая часть затронутой темы требует разговора «тет-а-тет».
«Тет-а-тет» проходил в комнатушке, где за столом частенько сиживали все, от генерала до прапорщика. За ее широкими окнами шел большой дележ некогда огромной мощной армии. Дележ нахрапистый, наглый. И не один майор, глядя на все это, в душе кричал: «Ну почему я не полковник!», а полковник долго не мог успокоиться от мысли: «Ну почему я не генерал!»
Прямо на складах теперь запросто можно было обзавестись всем — от спец- автомобиля, десантной резиновой лодки, современного оптического прицела для снайперской винтовки, карабина, обмундирования до ящиков с тушенкой, сгущенкой, галетами со складов «нз». Кое-что уплывало и на рынки, и в «тмутаракань», как говорил Парамыгин.
Майор Пухляк обогатился пущенным в распродажу спецавтомобилем для эвакуации раненых с поля боя и всей семьей каждое воскресенье ездил в горы на пикники или чирвакское водохранилище на рыбалку.
— Всем можно, а мне что, нельзя? Это когда бы я купил автомобиль? А здесь сам в руки пришел.
Начальник вещевой службы майор Биркун шутил:
— Так уж и сам. Знаем, знаем, все само через Москву идет.
— Да хотя бы и через нее.
Пухляк был главным действующим лицом по приему и обслуживанию многочисленных комиссий, которые от разных ведомств и управлений теперь слетались в Ташкент, как саранча. Он спешно обзаводился связями и уже имел на выбор несколько предложений по новому месту службы. Но пока ни одно из них его не устраивало. Пухляк ожидал нечто такое, чтобы одним махом опередить всех своих бывших однокурсников по академии, которыми, по его словам, заткнули все дыры от Новосибирска до Владивостока.
— После распределения они надо мной смеялись. Вот и посмейтесь, паяцы! Как в народе говорят: «Смеется тот, кто смеется последним».
Когда Биркун особенно доставал Пухляка разными шуточками, тот хмурился:
