Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака

— К чему это ты, Соня? — чуть раздраженно спросил Ти­хомиров.

— Право же, не знаю. Мы с братом очень жалели Нико- лашу, когда у него умерла мать. И однажды. Да, он упал в пруд и начал тонуть. А мы, маленькие совсем, спасли его. Надо же: важный теперь — прокурор! А тогда. Тогда он был влюблен в меня.

— Влюблен? Что ж, превосходная партия.

— Не ревнуй. Это детская влюбленность. Такая трогатель­ная. — обняла его Перовская. — Представляешь, он соби­рал тесемочки от моих башмачков, хранил букетики иммор­телей, которые я ему дарила. И он мне дарил. А однажды. — она рассмеялась, да так, что Левушка ей все простил. — Од­нажды Коля взял огарок свечи и накапал на мой мизинец, чтобы снять с него формочку. Потом долго берег отпечаток моего детского пальчика. Говорит, берег, как драгоценность. А может, и теперь? Вот смеху-то: строгий прокурор — и мой мизинчик.

Но где же Соня? Тихомиров в нетерпении прошелся по ка­мере, снова прислушиваясь к звукам в гулких каменных ко­ридорах. Нагнулся над кучкой песка, взял пригоршню и от­нес к противоположной стене. Вернулся, опять погрузил ла­дони в холодную сыпучую глубину. Привычные восемь ша­гов — восемь туда, и обратно восемь. Шестнадцать, трид­цать два, шестьдесят четыре. Сыплется, струится песок, буд­то в цилиндре беззвучных часов, где реальность втягивается в удушливо-узкую горловину, где под вязкой тяжестью гас­нет, пропадает неподвижное умирающее время.

Лев вспомнил, как в тот день вдруг сжались, затвердели Сонины нежные губы, и она отчужденно вырвалась из объя­тий, почти оттолкнула его; заговорила — порывисто и недо­бро:

— Юрковский и Попко убили шпиона Тавлеева. Вера Засулич стреляла в градоначальника Трепова. Это не только ему, это суд народа над правительством — за истязание роз­гами Боголюбова. Дейч и Малинка в Елисаветграде оглуши­ли предателя Гориновича, залили ему лицо серной кислотой. Получили свое еще несколько изменников. Надвигается кровь. «И от голоса того мужик ободряется. закипает в нем кровь ключом. загудит, зашумит Русь-матушка.», — уз­нал он снова свою «Сказку».

Неужели сегодня Соня не придет?

Он нес последнюю пригоршню песка (последнюю — это запомнилось!), когда оглушительно загремели запоры, дверь распахнулась, сердце рванулось навстречу, но в полутемную камеру влетела не Соня, нет. В камеру, тяжело ступая в бот­фортах, вошел император Александр II. Песок просыпался из дрогнувших рук, колко набиваясь в растоптанные арес­тантские башмаки.

Лев потер покрасневшие веки. Сомнений не было: перед ним стоял российский самодержец, голубоглазый деспот, венценосный красавец-тиран и с пристальным спокойстви­ем смотрел узнику прямо в глаза. Тихомиров невольно скло­нил голову, и лишь теперь заметил, что царь пришел к нему не один. Согбенный испуганный Ирод стоял с яркой лам­пой, заметно дрожащей в его нелепо задранной руке. А это кто же? Никак генерал Ганецкий, новый комендант крепос­ти. А справа. Темные закрученные усы. Шеф жандармов Николай Владимирович Мезенцев. Рядом с ним сутулится седой, как лунь, старик: тюремный врач Вильмс, известный своей грубостью и нахальством. И далее, за царской спиной — закрученные усы, эполеты, сановитые взоры. Свита.

— Ах, бедный Ганецкий! — дрогнули в улыбке губы госуда­ря. — Поди ж, легче было на поле брани с турецкой Портою драться да зеленое знамя у Осман-паши захватывать? — Алек­сандр II едва заметно вздохнул. — Нежели. С нигилистами, с ниспровергателями безбожными. Что, Иван Степанович?

— Видит Господь, легче, Ваше величество! — подался впе­ред честный генерал. — Однако.

— Знаю, знаю. Ты верно служишь престолу и Отечеству... В войсках у тебя был порядок, теперь и в крепости. Но кто же перед нами? — царь снова посмотрел на Тихомирова. У того вдруг застучало сердце. — Условия содержания? Прошения?

— Лев Александров Тихомиров, 26 лет от роду, внук свя­щенника, сын военного врача Береговой линии, кавалера Анны III степени.— Видно было, комендант Ганецкий хоро­шо изучил его дело.

— Военврач Тихомиров? Что-то припоминаю. Мне док­ладывал о кавказских делах покойный Альбранд. И о кол­лежском асессоре Тихомирове, который. Похоже, он отли­чился в экспедиции на Вулканке?

— Это мой отец.— с усилием произнес Лев, не узнавая собственного голоса.

— Вот как? — сдержанно удивился Александр II. — Стало быть, «Опора милая стареющих отцов, младые сыновья.»? Хороша опора. Что натворили?

Генерал-адъютант Мезенцев склонился к царскому уху. До арестанта донеслось:

— „.Тайный кружок Чайковского. Распространение по­рочащей власть литературы. Дух отрицанья. Сочинение ска­зок зловредного свойства. Пропаганда социалистических идей. Разврат рабочих книжками Лассаля, Маркса, Луи Бла- на, Вермореля. «Исторические письма» революционера Лав­рова. Крамольная брошюра Берви. Сходки в Кушелевке. Арестован на квартире нигилиста Синегуба. По делу 193-х.

— Разумеется, вы вины за собой не признаете, — холодно сказал венценосный гость. Нахмурил высокий лоб, задумал­ся: — Что с бедной Россией? Как аплодировали либералы оправданию Засулич! Воистину, необразованная толпа по своей нравственной чистоте стоит выше толпы образован­ной.

— Напротив. Я очень виноват. — с каким-то странным, облегчающим сердце чувством негромко произнес Тихоми­ров. Показалось, что эти слова слетели с подрагивающих губ без его воли, сами собой. И еще показалось: нет, не смало­душничал он, не покривил душой; все так и было: он — вино­ват. Перед отцом, мамой, перед этим рослым человеком со спокойными голубыми глазами, чьи портреты висят в каж­дом доме.

— Как вы сказали? —Царь уже собирался уходить, но удив­ленно остановился. — Мы обошли нынче десятки камер. В них — ваши друзья, мои враги. И все, точно сговорились, утверждали: мы невиновны! И заперли под замок их напрас­но. Оклеветанные агнцы. Один вы признали свою вину.

Генерал Ганецкий контуженно повел широколобой головой, шеф жандармов Мезенцев дернул себя за острый ус, побагро­вевший Ирод еще выше вскинул руку с лампой, в лучах кото­рой, сияя орденами и позументами, качнулась свита.

— А если сие так. — вдруг улыбнулся император, — пола­гаю невозможным содержать одного «преступника» среди стольких «невиновных». Монаршей милостью дарую вам свободу!

Хлопнула тяжелая дверь, стихли шаги. Лев снял башмаки и вытряхнул из них песок. Слезы текли по бледным щекам. Но он не чувствовал слез.

Глава пятая

Кажется, вчера это было.

Легкая коляска, запряженная парой лошадей, уносила его все дальше от дома. Он покидал родной Новороссийск; впе­реди была Москва, университет: отец закончил там курс, те­перь учился брат Володя; стало быть, и ему учиться, и тоже на врача.

Кто-то спустил с цепи огромного пса Орелку, и тот разма­шистым наметом мчался за юным хозяином, порой совсем пропадая в густой пыли.

— Орелка! Иди домой! Ну же.— махнул Левушка рукой.

Пес и без того стал отставать: не для него, приученного

сидеть на цепи, этот степной марафон; вот уж вывалился чер­ный язык, все чаще вздымаются под клочковатой шерстью ребра, все тяжелее, надсаднее бег.

А какой праздник был вчера на графской поляне, за горо­дом! Прямо в лесу сложили сказочные шатры из парусов, где вместо паркета — тоже паруса, натянутые туго на тщательно выровненной, утрамбованной земле. Из гибких веток согну­ли обручи и туда воткнули длинные штуцерные штыки, а в них — свечи: ну чем не канделябры? Золотистый волшебный свет скользил по стволам деревьев, задерживался на трубах музыкантов-матросов и долго сиял в карих глазах девочки, которую он так и не решился ангажировать на вальс. Ле­вушка думал об этой девочке, и еще думал, что Андрюша Желябов, однокашник по керченской гимназии, ни за что не упустил бы случая. Вот уж по всем статьям удалец: и курс кончил с золотой медалью, и безобразничал до самозабве­ния. Хрупкий, высокий юноша с длинными тонкими рука­ми, точно скрученными из тугих прутьев.

Кто бы мог подумать, что со временем он превратится в силача, поражающего товарищей по «Народной воле» весе­лым молодечеством.

— А что, Лео, бывал ли ты на Миллионной? — раскуривая в сквере папиросу, спросил однажды Желябов. (И что за ду­рацкая манера звать его Лео?)

Миллионная, знаменитая керченская Миллионная — это где публичные дома. Конечно же, Левушка обходил пыль­ную улицу десятой стороной. Да и допустимо ли, чтобы бла­гонравного гимназиста, пусть и старшеклассника, замети­ли в этом «вместилище порока». Тихомиров покраснел, что- то пробормотал в ответ. Впрочем, и настроение было не то. Потому что.

Шел урок русского языка. Щуплый, начисто обритый, в просторном вицмундире Николай Иванович Рещиков, рас­сердившись на нерадивого «камчадала», смешно переходил с фальцета на бас, стремясь придать голосу строгость; при этом он еще и принимал устрашающую позу—вот уж потеха при его-то крохотном росте! Гимназисты прыскали в кулач­ки, однако зла не держали: пусть и таскал Рещиков за ухо, но русский язык любил, и любовью этой умел заразить других. Учитель не успел состроить очередную «фигуру», как в класс влетел всегда неторопливый Матвей Иванович Падрен де Карне, директор гимназии.