Феликс Максимов - Духов день
- Гхх-хуе- ммморг- хен...
- Ай, монстра дивная! - притворно забоялась Любовь Андреевна - это по-каковски он говорит?
- По голландски вроде как - добродушно ответил хозяин - Из Амстердама выписал чучелу, тварь дорогущая, вот что именно говорит, не знаю, запрос посылал, молчат пока что. У Боровицких ворот голландская аптека открылась, надо бы приказчиков спросить, мало ли что кот болтает, на русский слух звучит паршиво, а на тамошний так небось и ласково. Не стали бы амстердамские мастера своего Кота непочтенным словам обучать. Тамошние люди порядок любят. Я Кота матушке в утешение привез, а она как увидела, в слезы. Что ты, говорит, не хватало мне в доме живого чудобеса, так еще и механического притащил. Поначалу то игрушка на всякий хлопок и громкий голос отзывалась. Чуть кто чихнет и едет Кот по дубу. Вещает дурным голосом, башкой крутит. Его дворня по вечернему делу пугалась до икоты, теперь ключом заводим. К случаю.
-... И что же, ни в службу его, ни ко двору, ни женить не собираетесь? - Любовь Андреевна окунула пеликанью пуховку в дорожную пудреницу с зеркальцем, провела по жилистой, как у голодной кобылы, крашеной хной шее.
- Кого? Кота?
- Брата.
Заладила сорока Якова одно про всякого.
- К службе он не пригоден, разве в пажи его, да и то ленив безмерно и строптив, как бы конфуза не вышло. Как свадьба расстроилась, помните, зимою было дело, много вокруг него вертихвосток крутилось, да ни одной с крепкими намерениями не сыскалось. Товарец-то у нас лежалый, - поневоле ответил хозяин, пасмурно сдвинул брови. - Не в монастырь же его...
- Зря, батюшка. Отчаяние грех злой, смертный. А если бы нашлась хоть одна... вертихвостка с крепкими намерениями? Вашему жеребчику строгая наездница нужна. Чтобы и повод твердо держала, и баловать не давала и с ваших плеч сняла обузу. С глаз долой из сердца вон, не так ли? Авось укротит зверя, а если богата, так и наследству вашему не в ущерб. Умная жена посоветует ему отказаться от наследной доли, он и подмахнет потребные бумаги.
Хозяин на гостью воззрился, сглотнул слюну:
- Знаете такую?
- Как себя, - раздельно произнесла старуха. Хозяин понял намек, покосился на секретаря, оркестрантов и арапа.
- Простите, мадам, а возраст как же?
- Шестерых мужей пережила, Бог семерицу паче троицы любит. Число счастливое.
Хозяин всего раз очами повел и кулак сжал, замерли оркестранты и, как ветром сдуло арапа, секретаря и лакеев - последний скатерть вместе с посудой собрал в куль и поволок по аллее.
За голым столом без свидетелей долго говорили хозяин Харитоньева дома и Любовь Андреевна.
О чем говорили - неведомо.
Собеседники остались друг другом весьма довольны. Хозяин подхватил даму под локоток, показал "козу" вздорной Куночке.
Бережно повел гостью к дому.
На крыльце лобызал каждый пальчик, мелким бесом рассыпался, шептал на ушко глупости, оттеснял старуху в обшитую дубом прихожую:
- Благодетельница, спасительница! Я ваш должник, а вы уж расстарайтесь. Навестите его. Пусть пообвыкнется, женского глаза ему не хватает.
- А коли и в меня башмаком запустит? - лукавила гостья, обернувшись на лестнице.
- Не посмеет, - твердо заверил вельможа и сам перед нею дверь раскрыл, сунул голову - повертел.
- Спит он.
- Дрема, дрема, ступай из дома, тетка Ненила тесто творила, вино курила. Тебя не забыла. Ночная кобыла... - бормоча под нос скороговорку-заплачку, старуха прошелестела юбками и встала посреди комнаты, будто кукла на тростях, потряхивая мудреной пудреной прической. Помедлив, скользнула к разметанной постели.
Душно в опочивальне. Табакерка рассыпалась, муха мясная в оконце тук да тук... ползет по стеклу, срывается, снова ползет, моется лапками.
Воздух стоялый, не по-летнему натоплено в мужском холостяцком логове.
Замер старший брат на пороге, сложил руки в паху, будто гробовщик или нотариус.
Ворохом сбилось полотно к краю постели. Духан, как в казарме: махорка, прелое белье, перегар, вязкие протухшие духи - на ночном столике рассыпаны осколки разбитого флакона.
Кавалер лежал на спине, как мертвяк, старые синяки на скулах пожелтели, скаталась шариками пудра, черные кудри сбились в колтун на вдавленной подушке.
На скрип дверной не поднялся, сморгнул раз-другой и неуклюже согнул колени под одеялом.
Всплыло над ним лицо старухи - да как же старухой назвать. Личико - белое ярмарочное, выморочное, с кулачок ссохлось.
Неясный образ, как из под кисеи, которой покойникам в богатых домах глаза застилают, чтоб за живыми не подсматривали.
За кем пришла?
Не ты ли, старая серая женщина на белой кобыле в утреннем березнике баловалась, щелкали косточки куриные в гриве конской, кастаньеты испанские, костка к костке, прах во прах.
Старуха склонила фальшивые кудри над изголовьем Кавалера. Улыбнулась. Быстро принюхалась к губам болящего. Шевельнула под постелью пустую сулею - откатилась склянка, с другими склянками пустыми перекликнулась звоном.
- Ах, вот в чем хворь твоя, детонька. - старуха веером распустила юбки помпадурные, положила сухую холодную руку на лоб юноши и совсем уж неслышно шепнула, чтоб по губам прочитал:
- Из буфета водку крадешь? Знаю.
Муть под кадыком. Похмелье затхлое. Мухи. Будто не по стеклу, а по глазному яблоку ползут. Щекотно.
Старуха на табурете ворохнулась, наклонилась низко-низко.
Такой знакомый запах от выдоха ее.
Медовое дыхание у нее, ласковое, будто свое собственное. Век бы пил.
Щека к щеке приблизилась, отразились Кавалер и Любовь друг в друге, будто зеркальца в оптической головоломке.
Захрустели крахмальные оборки прогулочного платья с низким лифом, свысока улыбнулась ветхая днями либертинка.
Ладонь скользнула под одеяло, нащупала ворот рубашки юноши, проникла внутрь.
Что искала - то настигла.
Сдавила двумя пальцами-щипцами плоский юношеский сосок, как ягоду, до тошной боли головной, до сладости во рту.
Тут бы закричать Кавалеру - но только глаза расширил и сухую губу прикусил и приподнялся на локтях, отнял голову больную от подушек с вышивкой.
Брат в дверях торчал, как молчаливое чучело.
Отвернись, ради Бога. Не подсматривай.
Огонь нутряной по телу Кавалера потёк, от голеней до кости лобной, потешный огонь, негасимый.
Песок раскаленный под кожей истонченной от великой тоски.
Снова улыбнулась старуха.
Отпустила сосок. Нехотя выползла рука на свет. Старуха сухо отерла щепоть и понюхала пальцы.
Полистала книжонку, забытую в щели меж подушкой и резным изголовьем.
Новая книжечка, половина листов не разрезана. Взгляд гостьи задержался на фронтосписе.
Прочла четко, с издевочкой:
- "Душенька. Древняя повесть в вольных стихах... В Санкт-Петербурге печатано в Типографии Корпуса Чужестранных единоверцев. 1794 года генваря шестого..." Новинка... Любите читать чувствительное?
Кавалер очей не сводил с жарких, новобрачных глаз Любови.
Левым глазом старуха заметно косила и потускнела радужка - находило на глаз дряхлое пятно катаракты - темная вода.
Любовь порылась в сумочке-саке на длинной цепке, трижды обернутой вкруг запястья, вынула четвертку бумаги и вложила в середину книги, не прерывая легкой болтовни:
- Молодым болеть не положено. Здравие и страсть рука об руку не ходят, время корень точит, нешто пристало вам, как Иову, в гноище валяться, не разувшись?
Протянула старуха грешную клешню сызнова - не отпрянул Кавалер, поддался ласке, лбом в ладонь окунулся.
Ловка старая охотница, и оглянуться не успел - украла мое дыхание, пала, как стервятница с потолка, золотым пером косо хлестнула по скуле и сердечную сумку выпила до капельки.
Сама руку отдернула от молодого тела, будто от кипяченого добела молока с пенкой.
И не, прерывая толедской улыбки, сама себя тронула за иссохшую левую грудь, сплюснутую тесным лифом. Сомкнула большой и указательный пальцы.
На соске.
Тем же движением.
Виски Кавалера испариной выморосились. Засолонело во рту.
Блуд безблудный одолел. Кавалер выпростал навстречу старухе млечное плечо из сорочки, подался к ней неумело.
Любовь будто не заметила, охолодила взглядом, кратко опустив руки, молча велела лежать.
Кавалер лёг. Смотрел неотрывно на гостью снизу вверх
Будто в зыбун провалился - от сапожных подошв до подвздошья. Дернешься - глубже уйдешь. По бедра, по колено, по груди, по горло, по лобные доли. А там и - амба!
Все на свете ложь и трясина, все зыбкость и фата-моргана, лишь упрямый клевок ее иссохших пальцев на твердом сосце - истина ненасытная.
Суставы из пазух выскочили, жила яремная на шее взбухла и забилась, в паху стыдная натуга дрогнула, налилась и опала.
Старуха закрыла книгу, положила на край простыни.
- Ну, Господь с вами, детонька. Поправляйтесь. Всему свой срок.
