«Чувствую себя очень зыбко…» - Бунин Иван Алексеевич
<13 февраля 1927 г.>
О музыке.
Серые зимние сумерки в Москве – февраль семнадцатого года… Ровно десять лет тому назад.
Еду на Лубянку, – за эти десять лет столь прославившуюся, – стою на площадке трамвая.
Возле меня стоит и покачивается военный писарь.
Вагон качает? Нет, – к общему и большому удивлению, писарь пьян и даже основательно пьян. В военное время, с какими-то казенными пакетами в руках – и пьян. И все щурится, ядовито, как-то весело и горестно ухмыляется, водит глазами, ищет, очевидно, собеседника.
Неожиданно обращается ко мне:
– А позвольте спросить… Вот вы, конечно, интеллигентный человек и прочая, и прочая… А позвольте спросить, задать, как говорится, вопрос…
– Насчет чего?
– А вот насчет чего: где именно в Москве фонарь номер первый? Не сочтите это за придирку, а просто… ответьте.
– Ничего не понимаю. Какой фонарь?
– А вы не лукавьте, не виляйте, сделайте милость. Я вас очень просто спрашиваю, ставлю вопрос ребром: где именно в Москве фонарь номер первый?
Вижу, что придирается, и скромно развожу руками:
– К великому моему сожалению, понятия не имею.
Писарь с презрением смотрит мне в лицо, некоторое время молчит и затем медлительно выговаривает:
– Эх, вы, защитники народа, передовая интеллигенция. Так и знал, что не знаете. А у кого в Москве велосипед номер первый? Тоже, конечно, не знаете. А ведь послушай вас: мы, мол, такие, сякие, мы соль земли и тому подобное, прочая и прочая! – Ну, да ничего, скоро пойдет музыка другая, узнаете…
Вагон с визгом поднимается мимо статуи Первопечатника, мимо стен к площади. И писарь с презрением, брезгливо смотрит и на стены:
– Остатки древней старины называются! – говорит он, качаясь. – Между тем что, собственно, это означает? Я вас спрашиваю, – говорит он, водя сонно-злыми глазами по лицам окружающих, – что, собственно, это означает?
И все молчат, все почему-то стараются не смотреть на него.
“Уже робеют? – думаю я. – Да, да, несомненно…”
А на остановке, на Лубянской площади, в вагон, в толпу, пробивается женщина с крохотным розовым гробиком на руках, визгливо крича кондуктору:
– Господин кондуктор! Господин кондуктор! У вас в трамвае с маленькими покойничками пущают?
И писарь злорадно хохочет:
– Покойнички! Кутья, венчики, во блаженном успении! Ну да ничего, скоро уж, скоро! Будет вам хо-рошая музыка!
Так услыхал я про эту музыку впервые, – от писаря. А второй раз через год после этого, – от Блока:
“Слушайте, слушайте Музыку Революции!”
Кстати, о Блоке.
В так называемом Ленинграде издавался недавно, “при ближайшем участии Горького, Замятина и Чуковского”, журнал “Русский современник”, преследовавший “только культурные цели”.
И вот, в третьей книге этого культурного органа были напечатаны некоторые “драгоценные литературные материалы”, среди же них нечто “особенно драгоценное”, а именно:
“Замыслы, наброски и заметки Александра Александровича Блока, извлеченные из его посмертных рукописей”.
Прочитал – и вполне согласился: действительно, нечто драгоценное, особенно один “замысел” – насчет Христа.
Оказывается, что Блок замышлял написать, при некотором сотрудничестве со своей супругой, не более не менее как “Пьесу из жизни Иисуса”.
Да, один “замысел” так и озаглавлен: “Пьеса из жизни Иисуса” – и помечен: январь 1918 года (то есть тот самый январь, когда Блок напечатал свою известную статью об интеллигенции и революции – “Слушайте, слушайте Музыку Революции!” – в пояснение к своей знаменитой поэме). А какие перлы находятся в этом замысле, пусть судит читатель по следующим выпискам:
– Жара. Кактусы жирные. Дурак Симон с отвисшей губой удит рыбу.
– Входит Иисус: не мужчина и не женщина.
– Фома (неверный!) – контролирует.
– Пришлось уверовать: заставили и надули.
– Вложил персты и распространителем стал.
– А распространять заставили инквизицию, папство, икающих попов – и Учредилку…
Поверят ли почитатели “великого поэта” в эти чудовищные пошлости? Думаю, что нет. А меж тем я выписываю буквально. Дальше еще пошлей. Но уж выпишу до конца:
– Андрей Первозванный. Слоняется, не стоит на месте.
– Апостолы воруют для Иисуса вишни, пшеницу.
– Мать говорит сыну: неприлично. Брак в Кане Галилейской.
– Апостол брякнет, а Иисус разовьет.
– Нагорная проповедь: митинг.
– Власти беспокоятся. Иисуса арестовали. Ученики, конечно, улизнули…
А вот и заключение конспекта этой “пьесы”:
– Нужно, чтобы Люба прочитала Ренана и по карте отметила это маленькое место, где он ходил…
Кто этот “он”, писанный с маленькой буквы? Тот, ради Которого знаменитый обожатель “музыки революции”, писанной с большой буквы, не хотел потрудиться даже Ренана лично прочесть:
– Пускай Люба почитает и по карте отметит это маленькое место…
<26 мая 1927 г.>
Боюсь, что пройдет незамеченной, неотмеченной новая выходка Горького. А отметить ее непременно надо – в назидание тем, которые все еще продолжают долбить:
– А все-таки это удивительный писатель!
Горький, как известно, довольно часто занимается теперь писанием воспоминаний о разных известных покойниках. Иные из них снабжены всяческими лирическими отступлениями, сентенциями, мудрствованиями. И к таким принадлежат, например, недавно им опубликованные в “Красной нови” воспоминания о Гарине-Михайловском. И читая их, истинно диву даешься: да как же это можно на старости лет говорить с такой развязностью, ухмыляясь, такие пошлости!
– Изредка, – вещает Горький, – в мире нашем являются люди, коих я назвал бы веселыми праведниками…
– Я думаю, что родоначальником их следует признать не Христа, который, по свидетельству Евангелий, был все-таки немножко педант. Родоначальник веселых праведников есть, вероятно, Франциск Ассизский, великий художник любви к жизни…
У Чехова помещик Гаевский говорит своему лакею:
– Отойди, братец, от тебя курицей пахнет!
А чем пахнет от этих рассуждений о “педанте” Христе и о “художнике” Франциске Ассизском? Одно хочется сказать:
– Отойди, братец, поскорее и подальше отойди!
А в Париж приехал Луначарский, разжиревший на советских хлебах, сопутствуемый одной из своих супруг, тоже, вероятно, довольно упитанной… И вспомнилось, как некогда тощ и убог был этот теперешний вельможа, как околачивался он возле Горького на Капри, среди прочих лодырей и жуликов, из которых состояла тогда известная “коммунистическая школа”, руководимая и питаемая Горьким… И как этот Луначарский, заядлый не только коммунист, но и эстет, читал над гробиком своего умершего первенца “Литургию Красоты” Бальмонта…
Кстати:
В прошлом году Горький в “Вечерней Красной газете” напечатал статейку по поводу того, что я, рассказывая в Париже о собаке старика-нищего, убитого красноармейцами, которая после того яростно кидалась на всех красноармейцев, заключил свой рассказ пожеланием, чтобы и во мне не угасала подобная же ненависть “к русскому Каину”.
Горький тогда писал:
“Моралистам Бунин дал хороший повод говорить о слепоте ненависти. Остроумные люди, вероятно, очень посмеются над мольбой культурного человека и прекрасного писателя, который дожил до того, что вот, предпочитает собачье бешенство человеческим чувствам…”
Пользуюсь случаем ответить Горькому: да, остроумный милостивый государь, дожил. Дожил при вашей доброй помощи, – при помощи ваших друзей, Дзержинских и Луначарских, вместе с вами утверждающих во всем мире такую “слепоту ненависти”, которой мир еще никогда не видывал. Дожил до тех дней, когда, как сказал мне один сербский епископ, “стало человеку стыдно поднять глаза на животное и зверя”. И не вам, чекистам, заноситься над собаками, и особенно над собакой этого нищего старика, убитого вашим доблестным воинством для потехи. И ничуть не бешеная она была, и не бешенство я предпочитаю “человеческим чувствам” – хотя уж какие там человеческие чувства могут быть у нас к вам! – и не слепоту проповедовал я, а именно ненависть, вполне здравую и, полагаю, довольно законную.
