Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака
Квартал Монруж был ухоженным и чистым, широкие улицы тонули в густой зелени каштанов, и на каждом шагу — недорогие магазины и лавки. Саше после болезни нужен был свежий воздух, и воздуха хватало здесь с избытком: он просто звенел и струился над широким двором, поросшим мягкой травой. Гуляй хоть день напролет. И они гуляли.
Хорошо, что тут не селились русские эмигранты, предпочитающие грязноватые переулки Глясьери и Пор-Рояль. Поэтому шансов столкнуться с бывшими товарищами по борьбе почти не было. Открытый разрыв с ними еще не наступил, но, похоже, все шло к тому. Правда, Лавров и Оло- венникова даже пришли к Тихомировым на новоселье. С ними увязались недавно прибывшая из России девица Федосья Вандакурова, с полным сумбуром русского радикализма в прехорошенькой голове, и горячий Гриша Бек, из молодых эмигрантов.
— Меня уполномочило русское студенчество. Ответьте же, Петр Лаврович! — после шампанского приступила барышня к Лаврову. — Всяческие шевеления, волнения молодежи, мы считаем, необходимы. Но правительство настроено крайне реакционно.
— И что же вы от меня хотите? — заважничал ученый представитель революции.
— Как же быть? Бунтовать или нет?
— Бунтовать! Несомненно бунтовать! — решительно тряхнул желтыми прядями автор «Исторических писем».
— Но правительство закроет университеты. И это, не считая гибели молодежи, всем остальным, невиновным, прервет образование. А еще. — отставила бокал честная Вандаку- рова.
— Ну, и пускай! Да, кого-то посадят в крепость, сошлют на каторгу в Кару. Без жертв не бывает прогресса.
— Однако.. — раскрыла было коралловый ротик барышня.
— И что за беда, коли вовсе закроют два-три университета, — властно перебил Лавров. — Студенты в них не учатся, а затупляются. Именно! А если просвещения желают, то пусть обратятся к свободным учителям науки.
«К тебе, стало быть? — готов был взорваться Тихомиров. — Куда ж ты толкаешь наивную юность? Два-три университета. Можно подумать, у нас их сотни. Вместо того, чтобы заняться культурной работой, глупые мальчишки полезут в революцию. И свернут шею. А тебе все нипочем. Даже твой Маркс щелкнул по носу: «Лавров слишком много читал, чтобы что-то знать.» Ах, старая ученая скотина!».
Тихомиров вспылил. Наговорил гостям колкостей. А в передней, задержав Вандакурову, сказал, да так, чтобы и Оло- венникова услышала: «Посоветуйте своим друзьям учиться. И университетами дорожить.» Само собой, Маша все тут же передала разгневанному старику.
А ему хотелось кричать: юные, наблюдайте, учитесь, не верьте на слово, не поддавайтесь громким фразам, не позволяйте себя стращать ни «великими могилами», ни «переметными сумами». Примерьте двадцать раз, прежде чем отрежете! Вслушайтесь, что говорят о вас эти «властители дум»: «Пусть бунтуют; это, конечно, пустяки, но из этих людей все равно ничего серьезного не может выйти, а тут все-таки — протест».
Лев вдруг окончательно понял: он, безусловно, уже ничего общего с «властителями» не имеет; более того, его начинает просто трясти от упрямого бунтовского настроения, которое составляет подкладку революционного движения. Строки нервно прыгали по дневниковой странице: «Передо мною все чаще является предчувствие или, правильнее, ощущение конца. Я уже почти не имею времени что-нибудь создать: мне уже, — страшно сказать, — тридцать шесть лет. Еще немного, — и конец, и ничего не сделано. И сгинуть в бессмысленном изгнании, когда чувствуешь себя так глубоко русским, когда ценишь Россию даже в ее слабостях, когда видишь, что ее слабости вовсе не унизительны, а сила так величественна. Это ужасно, это возмутительно!»
Теперь, снова живя в Париже, они все чаще и чаще отправлялись на свое маленькое богомолье — в деревянный храм на улице Дару. Потом Катюша гуляла с Сашей по скверу, а он, терпеливо дождавшись настоятеля церкви отца Арсения, внимал ласково-рокочущему баритону протоиерея:
— Как молиться-то? Сказано: стой, будто осужденный, с поникшею головой, не смея воззреть на небо. Вот. А руки опусти или сложи сзади. Вроде, связаны они у тебя, как у схваченного преступника.
— Преступника? — холодея, переспрашивал Лев. — Впрочем, да.
— Звук голоса твоего да будет жалостным звуком плача, стоном уязвленного смертоносным орудием или терзаемого лютой болезнью. А революция — разве не болезнь? Молит- вословие — не молитва еще! Дух молитвенный нужен. В сердце сокрушенном. «Человек зрит на лице, Бог же зрит на сердце» (1 Цар. 16, 7). И так стой, точно стоишь перед Судиею твоим.
— Конечно, перед Судиею, конечно, — соглашался Тихомиров, и в один из дней с бьющимся сердцем спросил священника: — Понимаете. Я как-то открыл Евангелие. И снова открыл, и опять на том же месте: «И избавил его от всех скорбей его, и даровал мудрость ему и благоволение царя Египетского фараона» (Деян. 7, 10). Что это? Почему?
Тишина повисла в церковной ограде. Лишь где-то в высоких ветвях всезнающе ухала горлинка. Наверное, горлинка. Очень похоже.
От ожидания заломило в висках, кровь ударила в лицо, делая тело чужим и невесомым. А отец Арсений молчал, перебирая четки.
— И вот что я думаю, по недостоинству своему, — глухо произнес он. — Царя благоволение. Стало быть, Лев Александрович, отбунтовали уж вы. Домой скоро вернетесь. Государь Александр III успокоил Россию, взбодрил ее. Даст Бог, помилуют вас. И вам там дело найдется.
— Да что вы? Как же? — потемнело в глазах.
— Папа, папуся! Смотри, мы божью коровку нашли! — спас его ликующий голос сына. — Два пятнышка на крылышках, значит, ей два года, так? Выходит, когда она родилась мне было. Мне было.
Бедный ребенок! Он пытается отнять от шести два, но быстро не получается. Эта проклятая болезнь. Ничего, не надо отчаиваться. Ведь Саша уже научился сам узнавать номера домов.
К Рождеству за пять франков они купили сыну крепкую деревянную лошадку на колесах. Когда он уставал, то садился верхом, а Лев Александрович тянул игрушку за веревочку. По сплошным парижским асфальтам они могли проезжать целые версты. Мальчик был счастлив. Дома в городе высокие, но узкие, а потому их номера доходят до многих сотен. Вокруг ярко шумела жизнь, но Сашу интересовали только цифры. Он спрашивал поминутно: «Что это? Как?» — «Ну двадцать пять». — «А это что?» — «Тридцать девять». — «А тут, папуся?» — «Пятьдесят три». Конечно, это изрядно надоедало взрослым. Но делать нечего, приходилось отвечать.
Это продолжалось, наверное, с месяц. И в один из дней сын поразил Тихомирова. Он глянул на первый попавшийся дом и вдруг вскрикнул: «Не говорите мне, я сам скажу но-мер!» И тотчас же назвал — правильно. Потом еще и еще. Что тут началось! Сашу нельзя было остановить. Счастливый мальчик тоном первооткрывателя произносил, даже выпевал цифры — и по порядку, и вразбивку; и ни разу не ошибся.
— Ура! Я понял все номера, все цифры! — смеялся сын и, как всегда, от радости закрывал пылающее лицо руками; и это выходило так застенчиво, так трогательно.
Саша подбежал к скамейке. По раскрытой его ладошке медленно ползла божия коровка.
— Вот! Я сосчитал. Мне было четыре года, когда она родилась!
— Умница, — провел ладонью по его кудрям отец Арсений. Раскрыл коробочку с монпасье: — Выбирай, милый, конфетку. Не простые они: съешь, и все хорошо будет. Господь сохранит.
Надо сказать, Павловский оказался неплохим товарищем. Деньги в долг давал неохотно, зато советов — сколько угодно. И связей у него хватало. С его помощью Тихомирова взяли парижским корреспондентом «Санкт-Петербургских ведомостей», пригласили к сотрудничеству с газетой «La Revue Franco-Russe». Появились какие-то деньги, а то хоть плачь: только в мясную лавку задолжали почти 200 франков.
Теперь он вхож в парламент, пишет заметки из Palais Bourbon, где заседают депутаты. Перед ним вереницей проходят спасители отечества, кумиры республиканской Франции. И что же? Ведь еще совсем недавно все эти Флоке, Клемансо, Вильсоны, Греви были «досточтимыми, честными демократами», а теперь их имена склоняются бульварными щелкоперами. Теперь они — изменники и воры. Пусть не все, но многие.
Что за удивительный Дворец, превращающий великих граждан в мелких негодяев!
Никак не одолеть досадного чувства, когда видишь суету сотен двух репортеров, отправляющих отсюда материалы во все концы света. Шум, возбуждение, точно на бирже. Здесь великая нация собрала представителей своей мысли, своего гения.
А роскошная зала амфитеатром, с креслами, обитыми красным сукном? Для зрелищ — чудное место. Тут еще не аплодируют, но порой кричат депутатам: «О, канальи! О, куча дряни!» Входя в лабораторию политической жизни, только и спросишь: «А что, сегодня будет интересное заседание?» Интересное — это значит: ждать ли скандала? Без него — тоска, скука. Народных избранников — по пальцам сосчитать. Пустующие кресла краснеют обивкой.
