Открытие себя (сборник) - Савченко Владимир Иванович
"Ты смотри, — подумал Коломиец, уловивший в последних фразах приятеля что—то близкое к мыслям Тураева, — к тому же подошел, хоть и с другого конца. Действительно, выходит, злая проблема".
Официантка принесла им два борща и тем прервала беседу. Но ненадолго.
— И чего это я вздумал плакаться тебе в жилетку о таких делах! — удивился, отодвигая пустую тарелку, Борис. — Оно тебе надо!.. ("Может, и надо", подумал Стасик.) Воистину, у кого что болит, тот о том и говорит. Изложил я, знаешь, эти соображения своему шефу — профессору Парфентию Петровичу Ворвуле, завкафедрой квантовой механики, заслуженному деятелю науки и техники, прошу любить и жаловать! — предложил вместе написать статью. Шумная была бы статья с последующим спором, треском… да где там! Милейший Парфентий Петрович ручками замахал: что вы, Борис Викентьич, это спорно, рискованно, неразумно вам накануне подготовки своей диссертации к защите возбуждать вокруг себя научные страсти. Вот защититесь, тогда… словом, не умничай, будь паинькой и в награду тебя признают ученым. А мне после этого и диссертацию—то расхотелось доводить. Признать—то меня признают, только буду я не ученым, а узким… таким, знаешь, узким—узким, как лоб кретина — специалистиком по той же КМ. Э!..
Чекан пригорюнился, разлил по бокалам остатки вина. Допили.
— Слушай, Борь, — жалостливо глядя на него, спросил Коломиец, — а зачем ты вообще делаешь эту диссертацию?
— Ну? — тот поднял голову.
— Что — ну?
— Ну дальше, гони соль! Ты же рассказываешь анекдот?
— Нет, какой анекдот! Я всерьез спрашиваю: зачем ты в это дело влез?
— Ха, привет! А что я, хуже других?! — Борис замолчал, покрутил головой и расхохотался. — А вообще действительно… со стороны должно выглядеть диковато: здоровый мужик, пахать мог бы, лес валить — а черт те из—за чего переживает, занимается сомнительной, с точки зрения общественной пользы, деятельностью, хочет снискать… Бросил бы! Не брошу, что ты, не смогу. И не из—за надбавки и прав. Из—за идеи, из—за истины… Я брошу, а какой—то там Власюк или Ромоданов — слабаки, достоверно знаю, я их на семинарах долбал! выйдут в большие? Нет уж, простите.
Он подумал о чем—то, улыбнулся.
— И вот, знаешь, все мы так: толчемся на пятачке своего знания и своих проблем, тесним друг друга, даже злобствуем, каждую малость принимаем близко к сердцу, а обойтись друг без друга не можем, бросить — тем более…Так что, дорогой Стась, это только со стороны наука кажется храмом, в коем все чинно и благолепно, а копни поглубже, обнаружишь такое кипение страстей, что ой—ой!.. Вот, скажем, эти мои соображения о "божественном" в физике — можно ведь спокойно отставить: разберутся—де и без меня, жизнь принудит. И сейчас уже многие думают, спорят. Но как это, простите, без меня?! Я, знаешь, даже к академику Тураеву намеревался с этим идти. Он мужчина был масштабный, крупных противоречий в знаниях не пугался… Если бы поддержал — бросил бы я и диссертацию, и милейшего Парфентия со всеми его званиями и аксельбантами, ушел бы к нему в институт. Как вдруг — бац! — "с прискорбием сообщают…" Нет Тураева.
— Ты его хорошо знал? — оживился Коломиец.
— По работам — да. Лично — почти нет, лекции его слушал да некоторые доклады. Вопросы задавал.
— И что, по—твоему, он собой представлял — как человек и как ученый?
— Как тебе сказать… Он, конечно, тоже был из богопоклонников, верящих в разумное и простое для описания устройство мира. У старшего поколения физиков это, видимо, в крови. Но — я же говорю, он был человек с размахом, искал общее. Грубо говоря, его физический бог не мельтешил, не разменивался на частные закончики — тяготения, электромагнитной индукции, термодинамики — а установил какой—то один, крупный, всеобъемлющий, который мы и не знаем. Его он и искал, во всяком случае, его последняя идея о геометризации времени к тому и вела… Слушай! — спохватился Борис, остро взглянул на Стасика. — А почему это тебя вдруг заинтересовало? Постой—постой, может, ты объяснишь эту чертовщину: вчера некролог о Тураеве, сегодня "с прискорбием извещают" о Загурском… Хороший, кстати, был человек, студенты особенно будут горевать; у него был лозунг: "Загурский на стипендию не влияет". Так в чем дело?
— Завтра еще один некролог будет, — меланхолично заметил Коломиец, — о Степане Степановиче Хвоще, ученом секретаре института.
— Фью—у! — присвистнул Чекан. — Руководство Института теорпроблем — все подряд! То—то всякие сплетни гуляют; что покушение, диверсия, что прокуратура ничего найти не может… А секретарь нашей кафедры Галина Сергеевна, напротив, уверяет, что всех уже арестовали.
— Какое покушение, кого арестовали! — досадливо скривился Стась.
— Погодь, а почему ты в курсе? Тебе что, поручили расследовать?
— Угу… — Коломиец решил не уточнять, как вышло, что ему "поручили".
— Иди ты!.. — умилился Борис. — Ну, молоток, поздравляю, такое дело доверили! Далеко пойдешь.
— Может быть, даже слишком далеко, — вздохнул Стасик. — Как говорится, на легком катере к такой—то матери.
— Ото, а что это ты так? То—то я заметил, что походка у тебя не наша.
Мимо проходила официантка. Коломиец тронул ее за рукав: "Еще бутылочку, пожалуйста" — и за второй бутылкой, как на духу, рассказал все приятелю.
— Ну, дела—а… — протянул Чекан. — Такого еще не бывало. Верно я тебе говорил про подспудное кипение страстей в науке — за внешним—то бесстрастием. Не совсем он психически устойчив, научный мир. Узкая специализация! Вообще любая ограниченная цель — будь то даже научное творчество, поиск истины деформирует психику. Но не до такой, простите меня, все же степени! Бзик — это понятно, это бывает. Но чтобы наповал… Стась, может, здесь что—то не так, а?
— Что не так?
— Не знаю… Слушай! — У Чекана зеленовато блеснули глаза. — Дай—ка мне эти тураевские бумаги, а?
— Что?! Иди—иди… — Коломиец даже переложил портфель с соседнего стула себе на колени. — Не хватало еще, чтобы ты на этом деле гробанулся. Что я твоим родителям скажу!
Но Борис уже воодушевился и теперь всю свою эмоциональную мощь, которую перед этим расходовал вхолостую, на абстрактную — без фамилий и юридических фактов — критику положения в своей науке, он направил на ясную и близкую цель: заполучить заметки. В паре Борька — Стаська в школьные времена он был заводилой, товарищ ему во всем уступал, и сейчас он тоже рассчитывал на успех.
— Да бро—ось ты, в самом деле, внушили вы там себе бог знает что! — начал он. — Ну посуди трезво, если способен: вот я сижу перед тобой — молодой, красивый, красномордый… и оттого, что прочту какие—то бумажки, вдруг околею?! Анекдот!
— Те были не менее красивы, чем ты. А Хвощ так даже и красномордый.
— Ну хорошо, — зашел Борис с другого конца. — Ты—то сам прочитал эти бумаги.
— Конечно, и не раз.
— Ну и жив—здоров? Температура, давление, пульс — все в порядке?
— Э, так ведь я другое дело. Я не физик.
— Нет, дубы вы все—таки там, в прокуратуре, извини, конечно, — сил нет! Что твой шеф, что ты. Для вас все физики на одну колодку — вот и поделили мир на две неравные части: одни, физики, прочтя заметки Тураева, все понимают и умирают, а другие, нефизики, ничего не понимают и остаются живы. Боже, как примитивно! Ведь в физике столько разделов, направлений…
Коломиец, хотя сердце его по—мальчишески таяло, когда Борька устремлял на него просящие зеленые глаза, решил быть твердым как скала.
— Между прочим, пока так и было, физики, прочтя, умерли, нефизики остались. И не заговаривай мне зубы, Борь, ничего не выйдет. Для тебя — именно для тебя, с твоим богатым воображением — эти записи губительны.
Чекан даже изменился в лице.
— Ы—ы—ы!.. — сказал он, выпячивая челюсть. — Вспомнил, тоже мне!
…Десять лет минуло, но и до сих пор Борис менялся в лице при упоминании о его "богатом воображении". Дело было так: девятиклассники Чекан и Коломиец, отправляясь на первомайский школьный бал, выпили — и по неопытности перебрали. На балу они вели себя шумно, скандально, были с позором выдворены, а день спустя их отчитывал директор Александр Павлович (в кулуарах — Аляксандра Шастой Беспошшаднай). "Сколько вы пропили—то?" — поинтересовался он напоследок. " Три пятьдесят", — ответил Стась. "Вот видите, — Аляксандра Шастой поднял палец, — на эти деньги вы могли съесть килограмм сливочного масла!" И как только он это сказал, серо—зеленый от похмельных переживаний Борис шумно стравил на ковер в директорском кабинете… Потом он оправдывался, что виной всему было его богатое воображение: как представил, что ест этот килограмм сливочного масла, да еще без хлеба, так и не сдержался. Отсюда и пошло.
