Любовь и смерть Катерины - Эндрю Николл
— А о чем вы говорили?
— Да так, о том, о сем. Ни о чем конкретно.
— Ты случайно не упомянула, что мы с тобой собираемся пожениться?
Катерина улыбнулась своей новой, загадочной улыбкой и сказала:
— Мне ужасно хотелось ей рассказать! Это как комариный укус, который чешется так, что ни о чем другом невозможно думать, но я не решилась. Я все еще не до конца верю, что это произойдет со мной. Не могу поверить, что ты меня хочешь.
— Ого! Я не сумел тебе это доказать?
— Нет, я в другом смысле — хочешь меня настолько, чтобы жениться.
— Так ты не сказала ей?
— Нет, не решилась. Ты рассердился бы, если б я рассказала? Да, Чиано? Ты сейчас говоришь, как маньяк, который заманивает маленьких девочек к себе в машину и хочет удостовериться, что никто не знает, куда они ушли гулять. Почему мне нельзя говорить? Это тайна?
— Я просто спросил.
— А ты кому-нибудь рассказал?
— Нет, никому. Маме, конечно.
— Больше никому?
— Нет.
— А в университете?
— Нет.
— А доктору Кохрейну?
— Нет.
— И никому из профессоров, с которыми я тебя все время вижу?
— Нет, им тоже не говорил.
— Что-то я не вижу большого энтузиазма с твоей стороны.
— Я ведь не такой, как ты. У меня нет Эрики.
На Катерину словно повеяло холодом. На секунду в голове ее родились сомнения — на что же будет походить их семейная жизнь? Неужели вместо вечеринок, застолий, толпы друзей и студентов, сидящих у ног ее великого мужа, поэтов и писателей, пьющих вино и до хрипоты спорящих о судьбах мира, они окажутся запертыми в его квартире, вдвоем, в постели, пока секс не приестся?
В испуге она отогнала от себя эту мысль:
— Что ж, я тоже никому не сказала. Это такая потрясающая новость, что я и сама не до конца верю в нее, как же мне заставить поверить окружающих? Нет уж, подожду, пока у меня на пальце не появится кольцо. Тогда можно будет рассказать, да?
— Конечно.
— Чиано, ты любишь меня?
— Конечно, — небрежно ответил сеньор Вальдес, но спохватился, почувствовав, как неубедительно это звучит.
Он вспомнил день, когда взорвалась бомба, и чувство страха за Катерину, которое он тогда испытал, вернулось и нахлынуло на него с новой силой: такое свежее, томительное, горько-сладкое, что сеньор Вальдес с искренним чувством произнес (правда, вначале мысленно извинившись перед своей прекрасной сине-зеленой машиной):
— Я люблю тебя больше всех и всего на свете!
* * *
Они уже почти дошли до района Пасео Санта-Мария — там, слева под горой есть квартал, где торгуют лучшие в городе ювелиры, которые оттачивали мастерство в течение многих поколений. В каждом городе, наверное, найдется подобное место — небольшой квартал, где сосредоточены лучшие магазины того или иного рода: само собой разумеется, в других районах магазины, торгующие теми же товарами, не котируются так высоко. Местные богачи покупают женам и любовницам украшения только в аркадах Пасео Санта-Мария — это дело престижа. Для любого ювелира огромная честь открыть магазинчик именно в этом квартале, несмотря на непомерную аренду, которую, впрочем, рано или поздно все равно компенсируют покупатели. Коммерция и снобизм испокон веков составляют гармоничный союз.
Чуть в стороне от бойкого квартала располагалась тихая площадь, окруженная нарядными старинными домами, а в самом дальнем ее конце за изящной чугунной оградой цвел и благоухал прекрасно ухоженный сад — опрятные клумбы и рабатки красиво окаймляли посыпанные гравием дорожки. Сеньор Вальдес прекрасно знал этот сад, ведь он находился перед домом мадам Оттавио. Одному Богу известно, почему он решил привести Катерину именно сюда для разговора.
После того как он с чувством сказал: «Я люблю тебя больше всех и всего на свете!», что было по крайней мере отчасти правдой, сеньор Вальдес добавил:
— Мне нужно кое-что сказать тебе. Давай присядем где-нибудь.
«Мне нужно кое-что тебе сказать». Что? Что еще может сказать мужчина, только что признавшийся девушке в любви такими словами: «Я люблю тебя больше всех и всего на свете!»?
— Нам надо поговорить.
В его голосе прозвучал настойчивый призыв, чуть ли не паника.
— Пойдем туда, — сказал он и, подхватив ее под локоть, повел к задним воротам сада, где почти никогда не было посетителей; правда, Катерина увидела только чугунную решетку и цветы за ней, и идти до них было довольно далеко.
— Куда пойдем? Зачем? В какой сад? Чиано, о чем ты? Послушай, если ты передумал жениться. скажи прямо… Я понимаю, я же сама предлагала тебе оставить все как есть… Если ты передумал… Это не страшно…
— Да вовсе я не передумал! Просто хочу на минуту присесть и поговорить с тобой, что в этом особенного?
— Присесть? Господи, что случилось? Чиано, скажи скорее.
— Ничего не случилось. Могу я поговорить с тобой? Мне надо кое-что сказать тебе наедине, понимаешь? На улице неудобно.
— Боже, у тебя неприятности? С полицией, да?
— Нет! Иди сюда и не задавай больше вопросов.
Им оставалось пройти всего несколько шагов до темно-зеленой скамьи, уютно приткнувшейся к стволу старого каштана, но этот путь показался обоим страшно длинным — оттого, что выяснить предстояло нечто очень важное, они не могли говорить о пустяках. К тому времени, как они дошли до скамьи, сеньор Вальдес уже пожалел, что затеял этот разговор.
Катерина села, повернувшись к нему всем телом, положив ногу на ногу. Поза, похожая на ту, в какой раньше живописцы любили изображать благородных дам, гарцующих в дамском седле на фоне мужниных поместий.
Он искоса взглянул на нее и, не зная с чего начать, провел руками по волосам.
— Господи, Чиано, да скажи, в чем дело, наконец!
Но найти слова оказалось не так-то просто. На другом конце гравиевой дорожки, совсем рядом с домом мадам Оттавио, о существовании которого Катерина, конечно, даже не подозревала, заскрипели чугунные ворота, и в сад вошел доктор Кохрейн. Он неторопливо огляделся по сторонам и, увидев смуглого садовника, уселся на скамью неподалеку от места, где тот подравнивал отросшие ветки шиповника. Надвинув шляпу на лоб, он прислонил трость к колену и развернул приготовленную газету, в которой свежий кроссворд еще не был заполнен словом «любовь».
— Помнишь рассказ, который ты мне читала?
Катерина с облегчением выдохнула.
— О, так он тебе все-таки не понравился? В этом все дело? Боже, благодарю тебя! Это неважно. То есть важно, но я постараюсь в следующий раз
