Скорей бы настало завтра [Сборник 1962] - Евгений Захарович Воробьев

— Тот указ много горя принес, — согласился младший сержант. — От него чаще страдали хорошие люди, чем плохие. У нас в Керчи тоже случаи были из-за этого указа…

— Да куда уж несчастнее случай в Свердловске случился. Одна комсомолка, активистка между прочим, на работу опоздала. В первый раз никак не могла в трамвай сесть. Разве на Уралмаш трамвай ходил? Душегубка! Ногу на подножку поставила, уже за поручень ухватилась, а какие-то хамы столкнули, сами повисли и укатили… А через неделю будильник, будь он неладен. Вот и опоздала во вторичный раз. Ну, из комсомола исключили, засудили. Явилась с приговором в тюрьму, говорят: «Нет мест свободных. Приходите на той неделе». Еще раз явилась, опять отсрочку дали. И никто заступиться не имел права. Указ! Только через два месяца в свой механосборочный цех вернулась. К тому времени квадратные уравнения, а заодно теоремы, сказуемые и все крестовые походы из сознания вышибло. До квадратных ли уравнений, когда вся жизнь насмарку пошла? Чуть не повесилась. Уже и веревкой запаслась. Но одной крошки глупости все-таки не хватило… Ну а когда одумалась, то поступила продавщицей в магазин «Гастроном». На площади Пятого года. Отдел «Деньги получает продавец». Позже ученицей в парикмахерскую устроилась. Гостиница «Большой Урал». Но мастерицей недолго хлопотала. Еще, наверно, не успели отрасти волосы у моего первого клиента, которого я под машинку-нулевку постригла, — война! Первых раненых в Свердловск привезли — сразу в госпиталь подалась. Рядом с Домом чекиста. И знаешь? Отказались от меня в госпитале! Новые штаты им, видите ли, не прислали. Война до отдела кадров еще не докатилась. Однако через неделю санитаркой приняли. А почему? Вызвалась самолично раненых брить и стричь. Спроворила, в своей спецовке пришла. Из парикмахерской халат. С узким кармашком для расчески. Сама стирала, сама крахмалила, никому тот халат не доверяла.

— Вот война окончится, за книжки сядете.

— Между прочим, я не девочка в платьице белом. И мне уже давно не шестнадцать лет.

— Еще совсем молодая…

— Вот так молодая! Да в моем возрасте уже все собаки сдохли. Семь лет назад паспорт получила. Мне мечтать уже поздно. «Куда, куда вы удалились…» А думать, говорить о будущей жизни…

— Почему же?

— Суеверная. Вот фотограф из дивизионной газеты хотел меня снять на карточку. Еще когда наградили вторым орденом. Трепался, что при моей внешности снимок можно сразу пускать в печать. Безо всякой ретуши. Однако не далась я фотографу в руки. Зря он на меня наводил свой оптический прицел. Дело было как раз перед наступлением… Не люблю испытывать судьбу! Потому и не загадываю насчет будущего. Разводить разные фантазии…

— Фантазии я тоже не уважаю. А примериться к завтрашнему дню… Вот хотя бы сейчас. Пока немцы позволяют. Может, хирургом станете?

— Хирургом? Нет, на мирное время военных хирургов хватит. Еще без практики окажешься. Тогда ведь только гражданские болезни останутся. А вот если бы, — она проводила взглядом трассу пуль, светящихся поверх голов, — ребятишек лечить. Впрочем, не знаю… Никогда не думала…

— О мирной жизни мечтать — за нее и воевать сподручнее…

— А если вернусь домой, да с пустой душой? До того обеднела — хорошим людям разучилась верить. Сам-то разве не заметил за мной та кого? — Она замолчала, ждала, что он откликнется, но отклика не последовало. — Все чувства во мне умерли. Только ненависть к фашистам осталась.

— Не верю! А любовь? Доброта? Знаете, что Новиков, ну, тот усатый дяденька, про вас сказал? «Она, — сказал, — сердитая, но добрая…»

— Твой Новиков уже, наверно, в медсанбате. Голень у него перебита. Шину наложат. Костылями долго ему стучать придется. Для него война вся…

— Я же видел, как вы за ранеными ухаживаете! Из-под огня выносите. Ну как же! А без любви откуда и ненависть возьмется?..

— За ранеными ухаживать — дело хорошее. — Она снова вздохнула. — Хуже, когда за тобой здоровые начинают ухаживать… Плохим людям поверила. На хороших веры не хватило.

— Опять на себя наговариваете.

— Сам не убедился? Вот тебя сегодня в трусы зачислила. Еще на том берегу возвела напраслину. Эвакуировались бы мы вдвоем на дно — и разговор весь. Утопленникам рассуждать некогда. Теперь представь: только один из нас выбрался бы на этот берег подобру-поздорову. Один из нас из двоих живой из воды вышел бы, чтобы обсушиться на белом свете. Или я бы о тебе, несчастливом, правды не узнала. Или ты бы от меня, убитой, прощения не выслушал, носил с собой вечную обиду.

— А я на вас, Незабудка, вообще обидеться не могу. Только пожалеть…

— Не смей меня жалеть! Я вовсе не слабая.

Вот захочу — и забуду про себя все плохое! Только и всего…

— А я ничего про себя забывать не хочу. И когда страхом трясся, дрожал за свою шкуру, помню. Я вот, признаться, в последних боях больше бояться стал, чем прежде. Или потому, что победа ближе?

— Мой страх, наоборот, на убыль идет. Привыкла? Или стала к себе безразличная?

— А может, оттого, что душа в одиночестве?

Незабудка привстала и всмотрелась в его смутно белевшее лицо. Увидела глубокие глаза с теплинкой и разлетистые черные брови. Она долго молчала, возбужденная разговором, который затеял младший сержант.

— «Мечты, мечты, где ваша сладость?..» Намечтаешь столько, что в каску не заберешь. Придет ли для меня мирная жизнь? А если я с войны калекой приковыляю? Очень прошу, — она все сильнее раздражалась, даже сердилась, — не думай обо мне лучше, чем я есть. Все чувства на войне израсходовала. Даже энзе не осталось…

— А чувства вообще нельзя израсходовать.

— Если дотяну до победы, забуду себя, фронтовую. Забуду — и вся недолга! Натощак буду жить, без памяти.

— А память нам не подчиняется. Над ней не то что наш «большой хозяин», ноль первый, — сам Верховный Главнокомандующий не властен. Ну как же! Иногда начнешь что-нибудь вспоминать — никак не вспомнишь. А забыть захочешь — никак того из памяти не выгонишь. Разве я могу хоть на минуту забыть, что меня война обездолила, круглой сиротой сделала? А чем прилежнее забываешь — тем сильнее это прячется в памяти. Какие-то там есть закоулки, тайники, запасные позиции, что ли… Прячется, а прочь из памяти не уходит. Если бы мы своей памятью распоряжались, никто бы зла не помнил, никто бы от угрызений совести не страдал…

9

Может быть, темнота придала Незабудке смелости, возможно, тронуло душевное расположение соседа или ее в самом