Грегори Колберт - Пепел и снег
Когда я посмотрел вверх, то едва мог разглядеть поверхность воды; однако я мог различить силуэты летящих птиц. Килеватая черепаха, покачивающаяся над нами, выглядела как зрачок в зелёном глазу реки.
Я никогда раньше не чувствовал такого покоя.
Выпустив камень, я поплыл к поверхности. Дедушка последовал за мной.
Потом мы плыли на спине, и он сказал: «Тишина, которая царит над рекой, никогда не бывает такой глубокой и чистой, как под её поверхностью. Если в конце жизни ты сможешь, обернувшись назад, сравнить испытанную тобой любовь к женщине с ясным безмолвием дна этой реки, тогда ты сможешь сказать, что действительно жил».
Письмо двести двадцать второе
У каждого из нас есть животный двойник — какое-то животное, на которое мы похожи. Кто-то похож на орла, кто-то на змею, а кто-то — на ламантина. Дедушка был похож на слона.
Он не уставал повторять, что предпочёл бы прожить один день слоном, чем тысячу дней бараном.
Он тридцать два года проработал пожарным. Он гордился, что всегда первым входил в огонь и последним выходил из него. Но когда бабушка умерла, что-то в нём изменилось. Когда уже не оставалось сомнений, что все люди из горящего дома эвакуированы, ему сильнее хотелось созерцать красоту пламени, чем тушить его.
Он понял, что пора уходить на пенсию.
Он переехал обратно в дом моей матери. Каждое утро — рано, ещё до моего пробуждения, — он уходил из дома, и потом я всегда обнаруживал его сидящим на одном и том же месте, наблюдающим за рекой. Годы в огне и дыму избороздили его лицо складками и морщинами, но вода, казалось, постепенно разглаживала их.
Он писал письма для моей бабушки, птичьим пером, а потом отправлял их плыть по реке. День ото дня перо постепенно стирало с его пальцев старые мозоли, так что в конце концов его руки стали мягкими, как живот ламантина.
Как-то утром, перед самой зарёй, он неслышно вошёл в мою комнату и прошептал мне на ухо так тихо, что это ощущалось, как поцелуй: «Мы с твоей бабушкой были как два слона, всю жизнь шедшие навстречу друг другу. Мы становимся ближе, и ближе, и мы уже почти можем соприкоснуться хоботами. Я мечтал о наступлении этого дня — дня, когда мы наконец станем одним слоном о двух лицах».
Больше я его никогда не видел.
Я скучаю по слону, который выглядывал из его глаз.
Письмо двести тридцать девятое
Когда моя сестра получила диплом, мы с ней забрались в наш старый домик на дереве. Он трещал и еле выдерживал наш вес.
Мы откинули крышу и легли на спину; моя сестра — теперь настоящий астроном — стала показывать мне разные звёзды нашей галактики. Хотя я был восхищён её знаниями, всё же умение называть звёзды сродни умению читать нотную запись. А мне больше нравится слушать красоту музыки, чем разбирать её на отдельные ноты.
Когда я смотрю в небо, то вижу глаза летающих слонов.
У всех у них одно имя.
Чудо.
Письмо двести сорок четвёртое
Когда-то давно, потушив свет в комнате, я зажигал ночник, плафоном которому служил глобус. В темноте он превращался в калейдоскоп пёстро разукрашенных стран. Я водил пальцами по морям и рекам, и мир казался мне бесконечным.
Иногда, прежде чем уснуть, я рисовал океанские течения на своей ладони, чтобы во сне прокладывать курс с помощью этой карты.
А теперь у меня на руках только те линии, которые оставило время, и лицо у меня жёсткое, будто слоновий язык.
Я сижу в номере вот уже сто восемьдесят восьмой гостиницы над грязной, истрёпанной, измусоленной картой. Мне сорок четыре года, и мне кажется, что мир усыхает. Он стал более плоским и менее чётким; и я спрашиваю себя, существовали ли когда-нибудь те океаны и реки, которые я видел во сне?
Я отправился искать священные реки, а нашёл только тени. Тени оказались бесконечными, а не реки.
Может быть, к океану моих райских садов ведёт только одна река — та, что течёт сквозь тебя. Ибо ты единственная река, которую внутри меня не тронула тень.
Письмо двести пятьдесят восьмое
Сегодня у тебя день рождения.
Закрой глаза и загадай желание.
Я посылаю тебе девять летающих слонов, шесть парящих птиц, пять поющих китов и трёх кружащихся ламантинов, чтобы они присматривали за тобой и твоими снами.
Письмо двести шестьдесят девятое
Я проснулся среди ночи и уже не смог заснуть вновь. Завтра утром я улетаю в Египет. Мне хотелось успеть написать тебе до отлёта, но встав с постели, я обнаружил, что у меня остался всего один лист бумаги. Я решил, что составлю тебе письмо на запотевшем зеркале в ванне, а потом перенесу его слова на бумагу.
Вспомнить путешествие по Нилу — значит вспомнить аромат лаймов, жар долин, вкус спелого манго, белые паруса фелюг, золото минаретов, призывы к молитве и глаза, накрашенные сурьмой.
Но прежде всего, вспомнить путешествие по Нилу — значит вспомнить тебя.
Письмо триста тридцать второе
Мне снилось, что мы с Монтесумой плывём по реке Амур. Падал редкий снег.
Нас несло течением по воде сквозь ледяную завесу. Спустя несколько часов мы увидели на излучине реки кладбище. Мы выбрались из воды, прошли мимо череды свежих могил. Монтесума приложил ухо к земле. «Слоны идут», — сказал он.
Наконец они появились. В тумане они парили над могилами, словно невесомые серые астероиды. Вытянув хоботы вниз, они стали греть землю своим тёплым дыханием. Так они дарили утешение недавно погребённому человеку, в котором сомнение оказалось сильней, чем мечта.
Письмо триста тридцать третье
Моя мать как-то сказала моему отцу: «Ты даришь и даришь. Но как ты даришь?
Ты даришь сердце, даришь понимание, даришь тепло своего тела, даришь нежность, даришь письма и образы, даришь подарки, даришь цветы. Но ты всегда даришь отдельные кусочки, а не всё целиком.
Ты не даришь себя».
Письмо триста тридцать четвёртое
Согласно решению моей матери, на надгробии моего отца не было выбито ни имени, ни дат. Только перефразированное трёхстишие Масахидэ:
С тех пор,Как мой дом сгорел,Я вижу луну яснее.
Письмо триста тридцать шестое
Я слышу, как отец зовёт меня.
Я провалился на реке под лёд и прежде, чем я успел вынырнуть, вода утащила меня. Я оказался в воздушном кармане. Хотя я кое-как цеплялся ногтями, течение увлекало меня — всё дальше и дальше. Я знал, что утону, если не дотянусь…
«Можешь дотянуться до моей руки?»
Я только и мог, что дотянуться до его руки. И он вытащил меня из воды на лёд.
Эти же самые слова моя мать ждала в течение многих лет — она упала в реку куда раньше, чем я. Временами он дотягивался до неё; но она не была уверена, сможет ли он её удержать. В конце концов она сказала ему: «Или положи мне в руку камень и уходи, или поймай меня, вытащи из воды и держи. Выбери что-то одно. Но что бы ты ни выбрал, ты должен знать — пути обратно не будет».
Может быть, мой отец боялся, что если он её поймает, то она уже никогда его не отпустит. Но я знаю, что больше всего он боялся другого: после того, как он целую жизнь ни за кого не держался, поймав её, он мог и сам не захотеть её отпустить.
Письмо триста сорок девятое
Не могу вспомнить, чтобы мой отец когда-нибудь держал мою мать на руках. Не могу вообразить себе этого, как ни пытаюсь.
Отец многому меня научил. Он научил меня поэзии, зоологии, биологии, астрономии и географии. Он познакомил меня со множеством разных вещей; но он никогда не показывал мне, как брать на руки любимую женщину и держать её у себя в объятиях.
Он никогда не показывал мне, как отдаваться.
Всё, что я знаю о любви, я узнал от тебя.
Ты отдалась.
Письмо триста пятидесятое
Мне снилось, что мы с Монтесумой идём по берегу Оленьей реки. Монтесума избегал моего взгляда и говорил медленно, словно взвешивая слова.
Он сказал: «Я должен признаться тебе кое в чём; хотя я подозреваю, что с некоторых пор ты и сам всё знаешь. Это я был врачом жены Нарвала; я был капитаном судна со слонами-музыкантами; я был тюремщиком, который отдал женщине куртку с письмами; и я был тем погонщиком слонов, который помог тебе появиться на свет.
И ещё одно. Я был с твоим отцом в палате, когда он спал. В его сне мы гуляли с ним по берегу Сены.
Он хотел написать последнее письмо твоей матери. Ему трудно было выбрать слова, у него тряслись руки, а когда он в конце концов перенёс слова на бумагу, они поблекли, как сорванные цветы. «Все мои реки ушли под лёд, — сказал он. — И я не могу пробить его».
Он задал мне вопрос, на который я не нашёл, что ответить: «Иногда тот, кто любил раньше, может полюбить снова; но что если человек никогда не любил?»
