Джеймс Роллинс - Кровь Люцифера
20 марта, 11 часов 44 минуты
по непальскому времени
Долина Цум, Непал
Рун вместе с остальными поспешил прочь из храма и обратно через каменную деревню. Внутренние часы его чувствовали приближение полуденного часа, а струящаяся в крови святость реагировала на прохождение луны по лику солнца. По мере того как тьма наступала, его сила таяла с каждой секундой, точно песок, утекающий через горловину песочных часов.
Впереди, за открытыми воротами, яркость дня потускнела до серых сумерек — тень луны заслоняла солнечный свет от этих гор. Все выбежали наружу и снова оказались в продутой ветрами долине, где зло теперь ощущалось еще сильнее.
Пройдя в низкую дверцу и выпрямившись, Рун посмотрел на небо и увидел, что от солнца остался лишь узкий полумесяц. Его блеск обжигал глаза и леденил душу ясным осознанием: «У нас почти не осталось времени».
Оказавшись под сенью двух деревьев, группа разошлась в разные стороны. Каждому из предреченного трио был назначен в сопровождение один из монахов. Самый высокий из братии быстро повел Руна вдоль основания обледенелых утесов к западному берегу черного озера. Цао взял за руку Эрин, а третий ушел с Джорданом, направившись, соответственно, к южному и восточному берегам.
София и Христиан, сгибающиеся под тяжестью ларца и священных серебряных цепей, начали спускаться прямо вниз, остановившись в тени деревьев у северной оконечности озера.
Двое оставшихся членов отряда следовали за Руном по пятам. Присутствие одного из них не удивило сангвиниста. Львенок топал по снегу позади него, тихо рыча и пригибая голову — он чувствовал зло, исходящее от озера. Эта долина явно так же ранила чувства юного льва, как и чувства Корцы.
А вот то, что с ним отправилась другая спутница, стало для Руна неожиданностью. Элизабет шла рядом с ним широкими шагами, выпрямив спину и неотрывно глядя на озеро. И судя по всему, она испытывала совсем не те чувства, которые одолевали самого Руна и льва. Лицо графини выражало сдерживаемое стремление, как будто она желала выбежать на озеро и прокатиться по его замерзшей черной поверхности.
«Почему ее, судя по всему, не пугает таящееся там зло?»
Элизабет заметила его внимание и прочла на его лице вопрос, но неверно поняла его.
— Я не намерена дать тебе уйти одному, кто-то должен прикрывать тебе спину. Особенно сейчас, когда у тебя нет руки.
Корца ответил ей благодарной улыбкой. Графиня нахмурилась.
— Смотри под ноги, Рун, а то укатишься вместе с камнем.
Он повернул голову. Монах вел их по узкой тропке к высокому путевому знаку, торчащему у берега. Это был постамент из серого гранита, покрытый льдом, высотой по грудь Руну.
Монах почтительным жестом смахнул снег с верхней грани столпа, обнажив вырезанную из камня чашу, точно такую же, как те, что были изображены на мозаике в Венеции. Как и у строений, и статуй в буддийском храме, основание этой каменной чаши без малейшего зазора переходило в верхнюю грань столпа, делая их единым целым.
Корца подумал, что если убрать снег от подножия вехи, то она, в свою очередь, тоже окажется частью горы.
Монах шагнул к Руну, взял у него шкатулку и повернул так, чтобы замок ее был обращен к сангвинисту.
— Камень Неба ждет тебя, — произнес монах, слегка поклонившись. — Ты должен поместить священный самоцвет на предназначенное ему место. В тот же миг, когда это сделают остальные.
Монах кивнул в сторону чаши.
Рун понял.
«Я должен положить Аква в это вместилище».
Протянув руку к шкатулке, он поддел замочек большим пальцем и откинул крышку. Корца почти ожидал увидеть, что в ларце пусто, что в последний миг эти монахи решили предать их. Но внутри на белом шелке лежал великолепный самоцвет. Он сиял синевой, точно ясное небо, — как будто самый идеальный день за все время существования мира был заключен в этом камне, дабы его можно было сохранить навеки.
Вздох благоговения сорвался с уст Руна.
Львенок подошел вплотную, оперся лапами на колено Корцы и задрал морду, так, чтобы тоже видеть камень. Элизабет просто скрестила руки на груди.
Рун аккуратно оттолкнул льва и коснулся пальцами самоцвета, с небывалой горечью ощущая свою недостойность.
«Как может подобная красота быть предназначена мне?»
И все же сангвинист не забыл о своем долге. Он взял камень, чувствуя, как святость самоцвета согревает его ладонь, запястье и распространяется вверх по руке. Когда это тепло достигло груди Руна, он почти ожидал, что его сердце забьется вновь. Но когда этого не произошло, он повернулся лицом к столпу и высеченной на его вершине чаше.
Через озеро Корца видел, что другие уже заняли свои места. Цао склонился к уху Эрин и что-то шептал ей — вероятно, те же указания, которые его собрат передал Руну.
Грейнджер смотрела на Корцу, и хотя она находилась в пятидесяти ярдах от него, он видел страх в чертах ее лица. Он понимал, о чем она тревожится, и тоже повернулся к источнику этой тревоги. Трио должно действовать одновременно, но оставалась последняя задача.
Рун взглянул на Джордана.
Сможет ли кровь этого человека очистить и воссоединить разбитый самоцвет?
11 часов 52 минуты
Джордан коснулся холодным острием кинжала своего запястья.
«Лучше бы это сработало...»
Подняв взгляд, он увидел, что от солнца осталась лишь огненно-алая корона, вырывающаяся по краям темного лунного диска. Блеск ранил глаза, и когда Стоун вновь посмотрел на клинок, прижатый к запястью, то ему пришлось несколько раз моргнуть, чтобы сфокусировать зрение. К этому моменту тень луны уже накрыла долину, сделав снег светло-красным, а лед на озере еще более черным, похожим на окаменевшие капли Люциферовой крови.
«Озеро — словно дыра в ткани этого мира».
Это зрелище леденило кровь Джордана своей неестественностью, неправильностью.
Зная, что нужно делать, он плотно прижал кончик клинка к своему запястью и рванул в сторону резким движением. На коже широкой алой чертой показалась кровь. Стоун вложил нож в ножны и достал половинки зеленого камня, подав одну из них монаху, сопровождавшему его. Второй осколок Джордан оставил у себя и подставил под разрезанное запястье, поймав первую же скатившуюся каплю в полую сердцевину самоцвета.
Он приготовился к какой-нибудь жуткой реакции, но ни¬ чего не произошло, и он продолжил заполнять кровью полость в камне. Когда кровь перелилась через край, Стоун отдал эту половинку монаху, забрал у него вторую и повторил с ней то же самое.
Ни ослепительной вспышки света, ни торжественной песни.
Джордан взглянул на монаха, ища помощи, но тот, казалось, был так же растерян — и испуган.
«Остается лишь одно...»
Отбросив страх, Джордан взял в руки обе половинки. Расплескивая кровь по граням самоцвета, он сложил два осколка воедино.
«Ну, давай!»
Какой-то миг все было как прежде — а потом камень в его руках начал нагреваться, быстро становясь горячим, словно в нем пылал тот же лихорадочный жар, что исцелял тело Джордана. Стоун молился о том, чтобы это оказалось добрым знаком. Вскоре внутренний огонь уже обжигал руки, словно сержант выхватил из костра горящую головню. И все же ой крепко держал камень, морщась от боли.
Стоун видел, как на тыльной стороне его кистей появляются новые алые линии, как пылающие спирали распространяются по коже, обвивая пальцы. Он почти ожидал, что его ладони срастутся вокруг камня, становясь оболочкой для пылающего семени, заключенного между ними.
И когда Джордан решил, что больше не сможет выдержать этот жар, огонь утих, сменившись пением, которое проходило сквозь него, притягивало его ближе, на новый лад соединяло его с самоцветом в его руках. Слабое эхо, которое он слышал от камня прежде, превратилось теперь в величественный хорал.
Этот хорал пел о теплых летних днях, о запахе сена в амбаре, о шелесте ветра, летящего над пшеничным полем. В нем звучало жужжание пчел в предзакатный час, тихий крик гусей, которых гонит в путь смена времен года, низкий басистый рев кита, ищущего подругу...
Джордан склонил голову, услышав, как к мелодии самоцвета примешивается новая музыка. Теплая алая лента надежды и жизни плыла и танцевала в этой песне; новые ноты звучали, как биение сердца, как смех, как тихое ржание лошади, приветствующей друга.Затем к хоралу присоединился третий голос, синий, как яркий хохолок сойки в солнечном свете. Этот рефрен придавал хоралу глубину: грохот падающей воды, мягкие удары капель дождя о сухую землю и рокот прибоя, который набегает на берег и откатывается прочь — движение столь же вечное, как сама земля.Три песни сплетались воедино в величественном гимне жизни, в каждой ноте которого раскрывалась красота и чудо этого мира, его бесконечная гармония и разнообразие, когда отдельные части складываются в целое.
