Андрей Ерпылев - В когтях неведомого века
А все балбес Горенштейн! Ткнуть бы ему сейчас в физиономию ту справочку с радиоуглеродным анализом ракушки, собственноручно выколупнутой Сергеем из окаменевшего кораллового рифа, неведомым землетрясением поднятого на без малого десятиметровую высоту над уровнем моря.
«Плюс‑минус столетие, но за четыре тысячи лет я вам ручаюсь!.. Побываете в эпохе фараонов…»
Ага, побывал. Только фараоны оказались местными ментами, а камни сейчас приходится тесать для гробниц великих русских царей.
Понятное дело, смекнули владыки, что если похоронят их в жарком песке, а не в сырой родимой землице, то и лежать будет не в пример комфортнее. Особенно если принять во внимание египетские похоронные традиции, действительно очень древние.
Как по секрету шепнули Сергею работяги (откуда узнали – неведомо!), плиты и блоки сейчас готовились для гробницы царя Ивана, который пока еще здравствовал, но покоиться желал не хуже своих предшественников. Который Иван по счету, неграмотные каменотесы не знали, а что до прозвища царского, то их знание русского языка так далеко не простиралось.
И про пирамиды какие‑то они ничего не слыхивали, а на просьбу Дорофеева хотя бы приблизительно начертить на устилающей пол каменоломни тонкой, словно мука хорошего помола, известковой пыли форму гробницы, рисовали что‑то похожее на ленинский мавзолей. Три широких уступа и арка входа.
Более того: по словам товарищей, почти возведенный уже мавзолей совсем недавно рухнул, и теперь приходилось спешным порядком возводить новый. Оттого и трудились в три смены, и новичков на работу брали не чинясь.
Вырубленные блоки грузились на барки и тихим ходом сплавлялись к устью Нила, где в них, как в воздухе, нуждались строители, уже шеей ощущавшие неминуемый гнев наместника и остроту палаческого топора.
– Пришер‑л, Серр‑ы‑и‑ый? – выбежала навстречу суженному Рамоон, тщательно выговаривая не слишком‑то пока дающиеся звуки чужой речи. – Ужи‑ын на стор‑ле!
Сергей устало погладил девушку по колючим, прилично уже отросшим волосам и отправился на задний двор мыться. Главным неудобством он считал полное отсутствие в каменоломне душа. За целый день, проведенный в клубах белесой пыли, на коже и в волосах скапливались пригоршни известняка, сначала превращавшегося от пота в серую кашицу, а затем – от солнца – затвердевавшие в однородную массу, по прочности почти ничем не уступавшую первозданному камню. Возможно, даже потверже рыхлого, пронизанного порами и микроскопическими трещинками «монолита».
Шипя от боли, каменотес выдирал из изрядно отросших волос каменные шарики, тоскливо думая о том, что, вероятно, скоро придется побриться наголо, как остальные «коллеги». А, принимая во внимание, что бритвы были тоже бронзовые, в чем довелось убедиться за ежеутренним бритьем, экзекуция предстояла еще та!
Сгустки затвердевшего известняка никак не хотели снова размокать под водой и, отброшенные в сторону, громко щелкали о покрывавшие двор каменные плитки.
«Какой хороший цемент! – прокручивал мысленно Дорофеев фразу из известного кинофильма. – И не отмывается совсем…»
И вдруг замер, не замечая того, что продолжает тянуть за ручку самодельного душа – веревочку, прикрученную к амфоре с нагревшейся за день водой, в свою очередь подвешенной к деревянному столбу. Стопора в этом примитивном устройстве предусмотрено не было, поэтому в какой‑то момент опустевший сосуд перевалил критическую отметку, автоматически отстыковался от подвески и звонко клацнул о твердую Серегину башку, рассыпаясь вдребезги.
Возможно, многие сомневаются в том, что именно удар яблоком по голове подвиг Ньютона на открытие закона всемирного тяготения, но амфора, рухнувшая на голову бывшего бизнесмена, разбившись, наоборот, собрала ранее роившиеся без особенной системы мысли в одну прочную конструкцию.
– Какой хороший цемент… – пробормотал он вслух и с диким криком «Эврика!», как был голый, кинулся в дом.
Рамоон, собиравшая на стол, несколько дулась на «мужа».
В последнее время из‑за крайней усталости он нередко манкировал супружескими обязанностями, отговариваясь «тяжелым днем», «поздним временем» и прочими вескими причинами. Теперь же, увидев голого мокрого мужика, блажившего что‑то непонятное, она подскочила, словно ужаленная в самое интересное место, и мгновенно скинула нехитрую домашнюю одежонку, трезво решив, что тот просто решил разнообразить вечерний досуг, а упускать момент – глупо.
– Еврика! – радостно вторила она Сергею, норовя повиснуть у него на шее. – Еврика!
«Может это клич у них за морем такой любовный? – думала она. – Вон ведь у зверей тоже так бывает… Только люди все больше молчком, да тишком…»
И разочарованию не было предела, когда он, даже не обратив на нее внимания, рухнул на колени перед чаном с замоченной «робой» каменотеса и принялся торопливо обдирать с нее катышки засохшей пыли, становившейся при стирке сущим наказанием: попробуй раздолби камушек, а отрывать – ткань испортишь.
– Еврика… – жалобно повторила Рамоон, уже теряя надежду привлечь к себе внимание внезапно спятившего Серр‑Гея. – Еврика…
«Неужели он не видит, какая я красавица? – грустно думала она, следя за непонятными манипуляциями мужчины. – Как я хочу его, как я люблю его?.. Для кого я крашу губы? Для кого я умащиваю кожу маслом? Для кого я, наконец, купила эти дорогущие звонкие браслеты на лодыжки? Не хуже, между прочим, чем у храмовых танцовщиц… Я и станцевать для него могу и… и…»
Слезы неудержимым потоком хлынули из ее глаз…
И тут произошло чудо.
Дорофеев вскочил, подхватил на руки девушку и закружил по комнате ее невесомое тело:
– Ты бы только знала, Ромка, какое ты у меня чудо! Если бы ты только знала, какой я у тебя молодец!
За одно только это Рамоон могла простить любимому все на свете.
«Какой он все‑таки милый…»
* * *
Увы, изобрести порох… тьфу, цемент оказалось маловато для покорения Египта.
Более того, изобретение нужно было сохранить в тайне, поскольку патентной практики еще не существовало в природе. Да и где бы его здесь применили? Отливать блоки вместо того, чтобы вырубать их из монолита, конечно, гораздо проще и дешевле, но предстояла ведь транспортировка в низовья Нила, а, как говорится в меткой русской пословице: «За морем телушка – полушка, да рубль – перевоз…». Внедрять новую технологию требовалось строго на месте применения, желательно заручившись поддержкой достойного покровителя. Эх, в своем времени и родной стране Дорофеев знал бы, что делать!
Думай не думай, а первым делом следовало еще добраться до тех мест, где можно найти и покровителей, и поле для приложения сил. А ведь от Фив до Мемфиса далеко не те полторы сотни километров, которые пришлось где проковылять, где даже проползти до Фив от того места, где пленников «освободил» то ли обычный лев, то ли сам могучий Акер в львином облике, имевший какие‑то свои виды на парочку, кроме гастрономических.. Пройти пешком весь этот путь нечего и мечтать. А места в караване, или, что предпочтительнее всего, в торговой барке, стоят денег.
Денег же было – кот наплакал. А ведь кроме «проездных» нужна приличная одежда, припасы в дорогу… Но и рвать жилы в каменоломне, медленно, но уверенно зарабатывая там силикоз[108], уже совсем не хотелось…
И пришлось Сергею вспоминать раннюю зарю своей карьеры, когда он, молодой и полный наполеоновских планов, торговал с лотка всякой всячиной, благо дефицит тогда царил, спасибо чуткому руководству партии и правительства, тотальный. Рядом мирно соседствовали «Дихлофос», одинаково любимый как тараканами, так и алкоголиками (два «пшика» в газировку, и нирвана гарантирована), французская косметика польско‑турецкого разлива, пластиковые крышки для домашнего консервирования и водка из‑под полы. Навыки плавания в опасном море бизнеса Дорофеев приобрел именно там.
Вот и теперь, разложив на тряпице свои доморощенные товары, уселся изобретатель в длинном ряду торговцев всяческими мелочами на фиванском городском рынке.
Если бы кто‑нибудь из современников взглянул на то, чем пытался завлечь коммерсант покупателей, то сразу признал бы в его поделках продукт иной, более высокой технологии, чем существующая. Чего стоили только стаканчики, несколько напоминающие высоковольтные изоляторы, которые Сергей, абсолютно не имея представления о гончарном ремесле, навострился штамповать из известковой массы. С помощью матрицы и пуансона, своими руками вырезанных из дерева! Правда, главным и, пожалуй, единственным их достоинством была лишь одинаковость… Стандарт, так сказать.
Увы, стандартизацию местные недотепы еще не умели ценить. Они останавливались, конечно, возле белоснежного Сергеева «воинства», аккуратными рядами расставленного по холстинке, дивились, пытались найти «двенадцать различий», но раскошеливаться не спешили. Действительно: зачем покупать неуклюжие толстостенные сосуды, которые никак не станут украшением стола, когда в соседнем ряду завались подлинных произведений гончарного искусства? Ну и что с того, что не бьются? Не для того ведь покупают посуду, чтобы ежесекундно швырять об пол? А если и разобьется иногда, то это к счастью! В конце концов, и новую плошку недолго купить…
