Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака
— Славный у вас братец, Сергей Петрович! — с порога начал инспектор. — Только Володя напрасно меня морочил. И беседы мы вели, и в Женеву я его на казенные средства посылал.
— При чем тут мой брат? — глянул исподлобья штабс-капитан.
— Да как же при чем? Как же?! — театрально всплеснул могучими руками Георгий Порфирьевич. — Вы с братцем внуки самого Полевого Николая Алексеевича, литератора! Что за прелесть его роман «Клятва при гробе Господнем»! А повесть «Блаженство безумия»? Как интересно: опять безумие. Но сам Чезаре Ломброзо полагал, что у революционеров.
— Меня это мало занимает, — буркнул Дегаев.
— Напрасно! Хорошо, вернемся к вашему именитому деду, — согласился подполковник. — Тоже спорил с правительством, и журнал его «Московский телеграф» закрывали по цензурному заключению. Но после-то одумался, с Булгариным и Гречем сдружился. Ведь так, так! И опять заметался, к Краевскому кинулся. И что же — умер вскоре от нервической горячки. А вы, любезный Сергей Петрович, ужель хотели бы умереть от нервической горячки? Ох, уж эти наследственные хвори.
— Э-э. Разумеется, нет, — вздохнул штабс-капитан.
— И я говорю — нет! И я.— энергично заходил по персидскому ковру Судейкин. — А посему предлагаю вам.
О том, что в Одессе разгромлена тайная печатня и арестован ее хозяин Дегаев, Тигрыч узнал уже в Женеве. На вокзале его встретил Иван Добровольский, сотоварищ по делу 193-х, предназначенный к отправке в Ново-Белгородский каторжный централ, но скрывшийся до приведения в исполнение приговора за границей; даже жену прихватил — Марию Гей- штих, пылкую акушерку-народницу заявившую на суде: «Настоящий строй в России мне ненавистен, потому что в нем всем живется гадко!»
Но — Катя? Где же она?
Оказалось, Катюша дважды приезжала на гарэ (на станцию) встречать мужа; очень беспокоилась, что его нет. И Плехановы, и Вера Засулич, и Добровольские были уверены: Льва взяли на границе. Долгая спячка Тигрыча в Вене перепутала все их расчеты. Боялись — не начались бы у Кати от волнений преждевременные схватки.
Обошлось. Лишь когда Лев увидел жену, когда неуклюжей походкой та бросилась к нему, а он, обнимая драгоценные трепетные плечи, прятал влажные крутящиеся глаза в ее тяжелых, пахнущих уютом волосах, — лишь тогда он почувствовал: дома, опять дома. Ощущение пленного, вырвавшегося из плена. Бродяги, добредшего до родного пристанища.
Впрочем, никакого пристанища пока не было.
Долго тряслись на конке. Гремели колеса, в темноте глухо звучал непонятный говор, мелькали освещенные витрины магазинов и пивных. А он знал одно: его никто не ловит. И это было самое удивительное.
Вздрогнул, не поверил глазам: жилище Добровольских на Террасьере — будто бы снова Россия. Будто бы вернулся в студенческие меблированные номера в Мерзляковском или на Никитской: комнаты по обе стороны длинного коридора, рваные засаленные обои, табачный дым под потолком, запах дешевой пищи, приготовляемой на лампе. Льва тут же взял в оборот сосед Добровольских по русской колонии — доктор Коробов, сутуловатый и гнутый, как корень переросшего шишкарника.
— Вижу, вижу, кто вы! — обрадовался доктор, стиснув его руку мокрыми ладонями. — Тигрыч? Из столпов? Я ждал, вы поможете.
— Но, простите. Не имею чести.—попытался освободиться, косясь на Ивана; тот подавал предостерегающие знаки.
— Они не понимают. Я один. Я издаю «Вестник Правды» — сборник материалов дела Божия на земле. — брызгал слюной Коробов. — Это. Это первый официальный орган сынов Божиих.
— В другой раз. У меня жена.
— Пустое. Все пустое, — наседал доктор. — Они болтают, а я выпускаю листки в виде писем. К редакторам, русским министрам. И Александру II писал: «Последнему Царю Российской империи — о крамоле, которой он есть корень и род ее.» Удачно, не так ли?
— Вполне, — хмыкнул Тихомиров, увлекаемый Катей к комнатам Добровольских. И зря так сказал, зря.
— Вот видите! Мы с вами многое можем сделать, — возликовал Коробов. — Я прочту.. Я написал манифест к народам России, — зашуршал он жеваной бумажкой. — Послушайте: «Божией милостью я, первенец Сиона, сын Истины.»
— Левушка, Катюша, Ваня, идите же скорее кушать меланже! — бархатно пропела из комнат Мария Эдуардовна.
Издатель «Вестника Правды» сглотнул голодную слюну, на мгновение ослабил руки, и это дало Тигрычу спасительную свободу. Вслед за женой он юркнул в дверной просвет, а решительный Добровольский щелкнул замком перед носом доктора Коробова.
Какая же дрянь, эта меланже! Куча кусков и кусочков, купленных по дешевке в ближайшей колбасной. Бедность, да что там — нищета сквозила из каждого угла неприбранно- го жилища.
Злоупотреблять гостеприимством Добровольских, успевших родить в эмиграции троих детей, было нельзя, но и у Плехановых — ничуть не лучше. К тому же у Георга с Розалией столовалась еще и Вера Засулич, между прочим, попавшая под обаяние юного брата штабс-капитана Дегаева — Володи, посланца подполковника Судейкина; вздумалось вчерашнему гимназисту поиграть в гулючки с матерым жандармом, да чуть боком не вышло.
Бедствовали и другие эмигранты—Дейч, Эльсницы. Жили по принципу: нынче густо — завтра пусто, устраивая безалаберные шумные пирушки, если выходило подработать или взять в долг, само собой, без отдачи. Хозяйственная Катюша только за голову хваталась, глядя на все это. К счастью, скоро им удалось снять две комнаты в женевском предместье, в коммуне de Plain-Palais, у добродушной и услужливой хозяйки. Туда и перебрались, оставив Добровольских с компанией и дальше бражничать, подъедая купленную на деньги Тихомировых провизию и радуясь, что дали приют таким важным особам революционного мира. Наверное, это был счастливый пир. Он возвращал тоскливому прозябанию неудачников давно забытый смысл.
Вот здесь-то и была собака зарыта. Истерзанный нелегальщиной Тихомиров хотел перевести дыхание, пожить частной жизнью (как все прочие люди), написать воспоминания о товарищах по борьбе, но не получилось: вокруг него, одного из великанов сумрака, идеолога «Народной Воли», развернулась целая «дипломатия». Плехановы тянули на свою сторону, выстраивая хитроумные ковы: а как бы не допустить его к другим партиям и кружкам, приручить, сделать своим. Вовсю старался и Дейч. Другие тоже не отставали: ведь — сам Тигрыч!
Но самое поразительное: такое внимание нравилось ему. Тут уж надо было признаться. Он почти наслаждался этим почитанием, плыл в его теплом облаке, словно отогреваясь после пронизанных ледяной тревогой бесконечных дней. Нет, не зря сказали о нем: в те молодые годы Лев Александрович подчас не был лишен позы.
А в ночь на 28 августа у Кати начались схватки.
Оставив жену на попечение хозяйки, Лев побежал, спотыкаясь, в темноте по длинной каштановой аллее, по мощеным переулкам — к дому Добровольских, к Марии Эдуардовне, поскольку других акушерок они не знали. В голове тупо засела суеверная мысль: не поспешили ли они с покупкой коляски? Ведь слышал же — не стоит этого делать до рождения ребенка.
Коляска же и вправду была хороша — на прочных рессорах, с плотным верхом. И после, когда Катюша благополучно разрешилась от бремени, они вывозили маленького Сашу в рощу, поднимались на вершину Большого Салева, и ни разу не сломались, оценив швейцарское качество. Сын улыбался, пускал пузыри, иногда капризничал, строя губки смешным корытцем, то веселя, то тревожа счастливых родителей.
В один из таких прозрачных тихих дней к ним на гору влез взмокший Иван Добровольский и, бледнея от оказанного доверия, протянул зашифрованное письмо от Веры Фигнер. Письмо через границы, рискуя, доставила в Женеву бойкая барышня Неонила Салова — из свежих, неизвестных Тигры- чу агентов погибающей партии. Тут же, на вершине, он вскрыл конверт. Фигнер сообщала: через публициста Михайловского (шафера на их с Катюшей свадьбе) министр Императорского двора и уделов влиятельный граф Воронцов-Дашков ищет случая выйти на Исполком «Народной Воли» и вступить в переговоры относительно прекращения террора — хотя бы на время предстоящей коронации Александра III, сроки которой переносятся вот уже несколько месяцев. Причина проста: правительство опасается новых выстрелов и динамитных акций, посягающих на священную жизнь Его Императорского Величества. Два цареубийства за полгода — это уж слишком.
Самое же главное заключалось в следующем: всемогущий Воронцов-Дашков настаивал на том, чтобы его представители вели переговоры исключительно с господином Тихомировым, общепризнанным идеологом партии, возглавившим ее после ареста Александра Михайлова.
Столбцы и строки гамбеттовской криптограммы запрыгали, затанцевали перед крутанувшимися глазами в горделивом восторге. И скрыть этот восторг было трудно
«Ага, вот как! Но граф-то не только министр, а еще и преданнейший друг нового Государя. К тому же организовал тайное общество (с нас, народовольцев, пример берут!), «Священную дружину», для того и затеянную, чтобы охранять Александра III, бороться с крамолой скрытными средствами, — Тихомиров отпустил ручку детской коляски, поймал на себе вопросительный взгляд жены. — Ишь, скрытно хотят. Надеются, что мы не знаем. А нам все известно. Стало быть, бояться нас, почитают «Народную Волю» за силу серьезную. И хорошо, и славно.»
