Эра милосердия - Аркадий Александрович Вайнер
Ингрид надолго замолчала, и было видно, что теперь, после того как она выговорилась, мое присутствие ей невыносимо. Но я сказал:
— Понимаете, Ингрид Карловна, Фокс и Груздев действительно связаны чем-то в этой истории. Но нам пока еще не понятно до конца, чем именно. И объяснить это может один человек — Фокс...
— А Груздев? — перебила Ингрид.
Я подумал, что такие карты не стоит раскрывать женщине, пережившей любовь к Фоксу, мало ли, бывает, что старое кострище вдруг снова пойдет дымком, а там, глядишь, и огнем вскинется...
— Знаете, мы тут одну сложную комбинацию проводим, — сказал я. — Как-нибудь после я вам расскажу, а сейчас нам нужен Фокс. Где он бывает?
— В ресторанах... — бездумно, почти механически, сказала она, глядя в окно, и тут же, видимо, пожалела, прикусила губу.
— В каких? — вежливым голосом осведомился я.
— Да не знаю я... — сказала она с досадой. — В музеи он не ходит и в библиотеки не записан. Где же ему еще бывать?..
— Ну вы лично в каких бывали с ним ресторанах? — настырничал я.
— В разных... Да и всего-то дважды...
— Так в каких все-таки?
— В «Астории» и... и в «Гранд-отеле»... — пробормотала она, глядя в сторону, и я видел, что она врет. Но почему? Почему?
— Вот что, мы вас попросим поехать с нами в ресторан и опознать его, — сказал я решительно.
— Я? С вами?! Опознавать в ресторане?! — переспросила она с огромным удивлением. — Да вы с ума сошли! За кого вы меня принимаете?
— Как за кого? — опешил я. — За знакомую человека, которого мы подозреваем как соучастника в убийстве. — И добавил сколько можно было ядовитее: — Вашей подруги, между прочим...
Ингрид презрительно выпятила нижнюю губу, процедила:
— Вы можете подозревать кого угодно... Хотя у вас нет для этого ни малейших оснований — разве несчастного Груздева мало? Ведь не зря же вы его посадили?
— Конечно, не зря, — обозлился я. — Но это вовсе не значит, что все остальные в стороне... Соучастие — это... это сложная вещь...
Может, оттого, что я несколько туманно объяснил ей про соучастие, которое и сам еще толком по учебнику не проработал, но она сказала:
— Ловить близкого мне человека, каким бы он прохвостом потом ни оказался, я не стану. Вы меня плохо знаете...
Я запальчиво перебил ее:
— Мы вас можем заставить!
Она засмеялась:
— Нет. Я делаю в этой жизни только то, что сама хочу. А если я не хочу, то вы меня хоть расстреляйте...
И я понял, что заставить ее опознать Фокса не удастся. Да и при таком ее характере это было опасно — она могла нас в самый острый момент подвести. Я встал, довольно невежливо махнул рукой вместо «до свидания» и вышел.
В Управлении никого из наших не было. Я сел за свой стол, записал в блокнот для памяти основные факты из разговора с Ингрид и решил еще раз перечитать ее письма. Однако ни дела Груздева, ни писем, оставленных в спешке на столе, уже не было, — видимо, Жеглов убрал бумаги в сейф. Собственным ключом, который пару дней назад Жеглов торжественно, будто орден, вручил мне, я отпер замок и раскрыл тяжелую стальную дверцу. В коридоре в это время послышались голоса, и в кабинет вошел Тараскин, а за ним следом еще двое: маленькая девочка лет шести-семи с растерянным, испуганным лицом — она держала в одной руке грязную тряпичную куклу, а другой размазывала слезы по бледному худенькому личику — и женщина, бедно одетая, молодая еще, с испуганными глазами-вишенками, такими же, как у девочки.
Тараскин возмущенно заорал с порога:
— Представляешь, Шарапов, до чего же мерзавцы распоясались — детей обворовывают!
— А что? — спросил я.
— Представляешь, гуляет этот ребенок себе во дворе, мать — вот эта гражданочка — на работе. Все тихо-мирно. Вдруг подходит к девочке мужчина и спрашивает: «Как твоя фамилия?»
— Не-ет, дяденька спросил: «Как тебя зовут?» — поправила девочка. — Я сказала: «Лидочка». — «А фамилия?» Я говорю: «Воробьева...»
Смышленое личико девчушки скривилось, задрожали, запрыгали губы, она горько заплакала, а мать бросилась ее утешать. Тараскин, понизив голос, досказал за нее:
— У них отец, понимаешь, на фронте погиб. Ну, девчонке, ясное дело, не говорили — зачем ребенку знать? Так вот, подходит к ней некий хмырь в военной форме: «Ах Лидочка, значит, Воробьева? Очень хорошо! Твой папа где?» — «На фронте». — «А вот и нет, он ранен, его привезли с фронта в госпиталь. Теперь он вылечился и собирается домой. А я поехал вперед — все ли готово для встречи раненого героя?..»
Я остолбенело слушал — с такими номерами мне встречаться еще не приходилось.
— То да се, — продолжал Тараскин. — Значит, мерзавец этот говорит: «Давай поднимемся в квартиру, приберемся к приезду отца, порядок наведем...» Поднялись, навели порядок, он девочке предлагает: «Я тут стол накрою, а ты беги эскимо купи». И дает ей тридцатку. Ясное дело, обрадовалась девчонка и побежала. А как вернулась, его и след простыл. В квартире все разворочено — что было мало-мальски ценного, все увез, все вытащил, сволочь... Тут такая истерика была, Шарапов, ты и не представляешь: и мать, и дочка не столько по вещам, сколько по отцу голосили — обида из них рвалася, ну, просто невыносимая...
Он уселся за наш стол и принялся оформлять происшествие, а я вернулся к сейфу. Как назло, дело Груздева не попадалось, пришлось ворошить здоровенную стопу всяких бумаг на верхней полке, потом на средней, наконец, на нижней. Но дела все не видно было. Куда же оно запропастилось? Я уже медленно начал перекладывать все папки и бумаги внутри объемистого сейфа, пока не убедился, что дела там нет. И я как-то забеспокоился: не понравилось мне, что нет его на месте — ни на столе, ни в сейфе.
— Коля, ты не видел случайно, здесь дело на столе лежало? — спросил я Тараскина и тут же подумал, что он ушел из кабинета еще раньше меня — как он мог видеть?
Тараскин оторвался от бумаги
