Три сердца, две сабли - Сергей Анатольевич Смирнов
Полтора года спустя, в начале года 1786 от Рождества Христова, в одной из роскошных фрейлинских спален Версаля появился на свет и мой противник-визави. И подряд несколько лет мы оба наслаждались радостями младенчества в разных уголках Божьего мира. И я продолжал радоваться и блаженствовать далее, в то время как фортуна рода Нантийолей внезапно полыхнула и сгорела дотла в ужасном возмущении, начавшемся во Франции. В начале 1793 года король французский Людовик стал жертвой необузданной вольности обезумевшего общества, а следом за его головой, покатилась в корзину гильотины и голова преданного королю виконта. Супруга виконта и его сын спаслись чудом. Их ангелом-хранителем стал посланник нашей милостивой государыни, сердце которого билось к виконтессе неровно… и посему, хотя история его подвига известна многим, я из известных приличий имя его называть воздержусь. Сей отважный посланник и вывез вдову виконта с отпрыском в Россию через полдюжины границ. Притом он был вынужден оставить своих подопечных в Саксонии и отправить их дальше одних, впрочем с необходимыми пашпортами и рекомендательными бумагами, в которых он расстарался.
Напуганные дома, страху они набрались и в дороге. Мать Евгения ночами не смыкала глаз и молилась не преставая, боясь, что им вдогонку уж посланы дьяволы-республиканцы и вот-вот настигнут и подвергнут за бегство участи даже более ужасной, чем досталась их несчастному отцу. Более всего виконтесса страшилась, что их просто утопят в ближайшей речке, как уж повелось во Франции с противниками республики, этого «царства разума», зашедшего за всякий разум…
И вот, наконец, переправа через Двину у Полоцка. Мать в волнении прижала к себе голову своего дитяти с такой силой, что, по словам Евгения, едва не свернула ее, а к тому же он еле-еле не задохнулся в русском собольем меху пелерины, припертый носом к материнской груди.
Был поздний вечер. Пахло холодной речной водой, и сей аромат едва не лишал чувств бедную виконтессу. На заставе закачались фонари, усатый страж границы приоткрыл дверцу кареты, взяли к огню бумаги. Страж пробормотал что-то, но вовсе не свирепо.
Евгений с усилием выпростался из-под маминой руки, чтобы хоть одним глазком глянуть на «русского медведя», который рычал дружелюбно. Страж приметил, как сверкнул глазёнок маленького француза и снова что-то пробурчал. Много позже, во сне, Евгений вспомнит эту картину и все те слова – уже на знакомом ему языке:
– Беглецы, значит… ваша пугачевщина знатнее нашей вышла… изголодался, небось, барчук… вон глазищи больше личика стали.
Страж полез куда-то к себе, а потом протянул Евгению прямо в нос что-то, так и ударившее вкуснейшим духом. Евгений чуть не захлебнулся слюной и, даже не подумав спросить позволения у матери, в полузабытьи шептавшей молитвы, схватил это мягкое и вкусное – пирог с капустой. Ему показалось, что он проглотил его целиком. Виконтесса разрыдалась и лишилась чувств. Так въехали они в Россию.
Может статься, в самый тот вечер, когда Нантийоли подъезжали к полоцкому мосту, я, катаясь вволю на салазках с горки, так отморозил ухо, что едва было не потерял оное. Ухо растерли, оно ломило, будто вся голова готовилась расколоться. Я ревел украдкой – слезы были единственно под отцовским запретом. Вот и все мое великое страдание тех блаженных лет.
Вскоре Нантийоли въехали в Петербург, где с легкой руки посланника попали под неусыпное покровительство княгини Подбельской – истинно русское покровительство гонимым со всеми вообразимыми излишествами. Весь петербургский свет два месяца кряду, пока не наскучило, лелеял и обласкивал бедненьких эмигрантов, как подаренных кукол. Евгения тетешкали, как новорожденного, и так закармливали, что он стал лениться и дуть губы.
Так его матушка обнаружила новые опасности и взяла сына в ежовые рукавицы. Она стала убеждать его, что он истинный француз, и тогда-то в младенце, только что перешедшем в отрочество, проснулся патриотизм. Он познал, что вправду француз в чужом пиру. Мать учила сына быть благодарным, но не забывать, что он лишь временно укрывается в чужой, истинно варварской стране, которой до Франции по части благородства, ума, наук, искусств и всего прочего, что отличает человека от прочих тварей, созданных на Земле днем раньше, так же далеко, как до Луны.
Екатерина де Нантийоль и себя взяла в ежовые рукавицы: учишь сына быть благородным и благодарным среди чуждого племени, будь таковой и сама, пускай и среди варваров. Поразительная, даже неправдоподобная мысль пришла в голову виконтессе: не прозябать приживалкой, заморской птичкой, которой все обязаны подсыпать зерен в кормушку и любоваться, но, как говорится, в поте лица своего… Иными словами, она взялась при случае править французский прононс всем попадавшимся под руку петербургским недорослям, чей французский говор вызывал у нее то колики, то судороги.
Я, быв в Петербурге, справлялся: ее науку и поныне вспоминают кое-кто из тех бывших недорослей, а ныне мужей ученых и образованных, вознесшихся.
Тем временем и даже немногим раньше отец и мне нанял бопре – француза попроще и кровями пожиже, хотя и дворянчика по бумагам. Впрочем, то был веселый малый с юга, тоже из эмигрантов, и скучать мне с ним не приходилось. Он знал тысячу французских песенок, скабрезных тож. Прованский говор скрывал от отца значения многих припевов, мне же они открывались Жаком по большому секрету и в укромных местах – подобно масонским тайнам, открываемым по случаю подмастерьям.
Уже тогда Жак приметил внешнее сходство моего отца и, разумеется, его отпрысков с выходцами из Прованса. Покойный мой отец был черняв, с орлиным носом, приподнятыми скулами и клиновидным подбородком. Были в нем южные казачьи крови, а в них – седьмой водой – крови от какой-нибудь прихваченной в давних временах да давними казаками турчанки… Стал меня звать Жак меж нами «мессиром Окситанцем».
Открылось во мне и того удивительней. Взялся Жак учить меня рисованию. Он сам недурно рисовал, вот и показал мне, как канарейку, что у меня в клетке пела, расписать со всеми тонкими перышками. Потом положил передо мной лист бумаги и сказал повторить. Я, высунув язык, повторил, сам удивляясь, а Жак так и заплясал. Потом он махал тем
