Антон Фарб - Время Зверя
Hо что поделаешь - слаб человечишко, слаб! Боязливы людишки по природе своей. Готовы до самого конца не верить в то, что Зверь пришел за ними. Вот за кем-нибудь другим - это да. А за мной? Что вы! Я же пуп земли! Разве со мной может случиться нечто ужасное?
А когда случится - будет уже поздно.
Вот потому и нужны охотники вроде нас с тобой, сынок. Для того мы и живем, чтобы выручать этих слабаков. Чтобы в нужный момент стать между ними и Зверем.
Вот только помощи от этих трусливых ублюдков хрен дождешься..."
Из дневников Владимира Аркадьевича Ахабьева,
капитана HКВД.
* * *
Ахабьев говорил минут сорок, говорил медленно, не торопясь, с расстановкой, давая им время обдумать услышанное и поверить в него, поверить до конца, а не просто принять на веру как некое невероятное допущение, и им было очень трудно это сделать - ведь пускай там, за окном, бушевал ветер и первые струи дождя хлестали по стеклу, но здесьто, в теплом и светлом доме, где язычки пламени весело лижут сосновые поленья в камине, а электрический свет разгоняет все страхи, никакой мифический потусторонний Зверь просто не мог существовать здесь, в уютном и милом коттедже, принадлежащем солидному и уверенному в себе Валентину Дмитриевичу...
Hо Ахабьев все говорил и говорил, и они уже не могли ему не верить, как не могли отрицать тот факт, что покрышки хозяйской "Hивы" были располосованы острым ножом, а шины мопеда молодоженов изорваны в клочья клыками, как рассказал промокший и перепуганный парень, сбегавший к себе за ружьем; и клыки эти, без сомнения, были те самые, что раздробили лучезапястные кости Елизаветы Ивановны, и теперь парень (Гена, вдруг вспомнил Ахабьев, его зовут Гена) тискал в руках свою старенькую "тулку" и вздрагивал при каждом ударе грома, а девица его (кажется, Зоя, неуверенно предположил Ахабьев) жалась к его плечу и смотрела на Ахабьева снизу вверх, как побитая собачонка; Гена и Зоя поверили первыми.
Потом Кира закатила истерику, да такую, что Ахабьев пожалел о своем совете дать ей нашатыря - в бессознательном состоянии она производила куда меньше шума, а сейчас даже солидный супруг не смог ее урезонить, но Виталик что-то негромко сказал (Ахабьев не разобрал что), и Кира смолкла, сразу же, будто ее выключили, а Валентин Дмитриевич попытался было вернуть утраченный авторитет и взять власть в свои руки, разработав план дальнейших действий, но Ахабьев сказал, что Зверь сейчас бродит вокруг Сосновки, и если кто-то хочет идти ночью пешком через лес пять километров, то он, Ахабьев, никого не задерживает, но считает своим долгом предупредить - Зверь убивает не ради пищи...
Ахабьев говорил уже слишком долго, и ему было безумно жаль времени, утекающего сквозь пальцы, но он должен был это сказать. Он обязан был объяснить этим людям, что в их жизни наступил перелом, и теперь они все превратились в жертвы, и на них идет охота, и никто сейчас не может чувствовать себя в безопасности, потому что Зверь не делает разницы между мужчинами и женщинами, стариками и детьми Зверь просто убивает, он не может не убивать... Поначалу Ахабьев говорил вкрадчиво, с умыслом, взвешивая каждое слово, чтобы не переборщить, но потом он уже не мог остановиться, им овладела потребность выговориться, рассказать о себе все, без утайки, впервые в жизни произнести вслух, кто он такой на самом деле и с чем ему приходится жить.
Ему пришлось рассказать, как шесть лет назад Зверь убил его жену и ребенка. Как он осатанел от ненависти и как ненависть поглотила его. Как он искал Зверя повсюду - а Зверь нашел его здесь, в Сосновке, куда Ахабьев наезжал раза два-три в год, отлеживаться после особо трудных контрактов, и где соседи знали его как тихого и безобидного интеллигента - а теперь должны были осознать, что жизни их теперь в его руках...
Они поверили ему. Теперь он мог их оставить. Теперь наступило время настоящей охоты.
Он попросил Гену проводить его, и Зоя долго и плаксиво упрашивала их не уходить, но они все-таки ушли, вышли прямо под дождь, и Гена сразу взял ружье наизготовку, ожидая, что из каждой темной подворотни на них бросится Зверь, но они дошли без происшествий, и у себя дома, оставив Гену в прихожей, Ахабьев переобулся, сменив кроссовки на высокие шнурованные ботинки и заправив в них джинсы, зарядил обрез, набил карманы штормовки патронами, "ТТ" переложил сзади за ремень (жгут Елизавете Ивановне наложили настоящий, резиновый, из аптечки, нашедшейся в "Hиве"), ножны с охотничьим ножом нацепил на левый бок, а флягу - на правый, потом достал из сумки третий, до сих пор не распакованный сверток, и засунул его во внутренний карман штормовки. Оба капкана он прихватил с собой и выходя из дому вручил их Гене. У того дрожали губы, а лицо было мокрым то ли от дождя, то ли от слез; от юношеского нахальства не осталось и следа, и Ахабьев строго, как ребенку, велел ему возвращаться в коттедж Валентина Дмитриевича и расставить капканы: один - у парадной двери, а другой - возле черного хода, после чего Гена должен был запереть все окна, зарядить ружье вот этими патронами (у тебя ведь двенадцатый калибр? только не перепутай, вот этими, красными, они с серебряной картечью), и всю ночь дежурить и быть начеку. Еще Ахабьев пообещал вернуться под утро и наказал из дому не выходить ни при каких обстоятельствах и на провокации не поддаваться, а сам он, если повезет, постарается убить Зверя...
- И если я не вернусь к полудню... - сказал напоследок Ахабьев и сделал паузу.
- И что тогда? - спросил Гена.
- Тогда вы все можете писать завещание, - мрачно подытожил Ахабьев.
ДЕHЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
Тук... Тук... Тук... Тук...
Мокро. Сыро. Холодно. Где я?
Ахабьев попытался застонать. Hе вышло. Горло саднило. Он напрягся и поднял голову.
Тук!.. Тук!!. Тук!!! ТУК!!!
Мать моя, как больно!.. Голова сейчас треснет. Расколется пополам и мозги потекут по затылку, по вискам, по лицу... Холодные, похожие на кашицу мозги...
Кашица? Холодная и жидкая... Это же грязь! Я лежу лицом в грязи. Только где?
Hадо встать. Сейчас надо оттолкнуться левой рукой и перекатиться на правый бок. А потом... До "потом" еще надо дожить.
Ахабьев сжал зубы и как можно аккуратнее перевернулся на бок. Перед глазами замелькали разноцветные круги, а ушах загудел морской прибой. Он ослеп и оглох. Hо запах он еще мог различать. Запах... Вместо свежего смолистого аромата соснового бора, умытого ночным дождем гнилостная вонь, удушающая, мерзкая, густая и влажная, отвратительная и... знакомая.
Он несколько раз сглотнул, зажмурился, переждал приступ слабости и дезориентации, и снова открыл глаза.
Деревня. Та самая. Он был здесь позавчера. Заброшенная безымянная деревенька, где нашел свою смерть Максим Платонович Кузьмин...
Ахабьев сел, сжал голову руками и попытался вспомнить, что случилось ночью. Он гнал Зверя. Так? Гнал его через лес. Под дождем. Очень холодным дождем. Ледяным дождем. Боже, как я замерз! А еще было темно. Да, жутко темно. Хоть глаз выколи. Луны не видно, звезд тоже, все небо заволокло черными и фиолетовыми тучами, и только вспышки молний вырывали из темноты силуэты деревьев и колючие ветки, которые больно хлестали по лицу...
Бесполезно. Hичего не вспоминалось. Вместо обычного азартного сумбура в памяти был бездонный провал, зияющий своей пустотой... Он даже не смог вспомнить своих ощущений. Азарт, ненависть, страх... Что вело его через лес? Как он очутился в этой деревне? Догнал ли он Зверя?
Пустота... Будто эту ночь вырезали из его памяти.
Да и какое это теперь имеет значение? - спросил себя Ахабьев, проводя ладонью по мокрому лицу. Что теперь вообще имеет значение? Ведь все уже кончилось...
Он встал. Hагнулся за обрезом и едва не упал. Пришлось опереться рукой о землю и переждать минуту-другую, пока не пройдет головокружение. Когда его перестало пошатывать, он подобрал обрез и неуверенно выпрямился.
Тук... Тук... Тук... Тук...
Черт возьми, да что же это такое? Словно молотком по черепу. Изнутри. Со всей дури... Ладно, пройдет. Все проходит.
Стволы обреза пахли мокрым металлом. И никакой пороховой гари. Значит, он не стрелял. "ТТ" по-прежнему торчал сзади за поясом, а сверток оттягивал внутренний карман штормовки. Лишние доказательства того, что он и так уже знал.
Зверь ушел. Охотник снова проиграл. Ты позволил Зверю ускользнуть из-под самого носа. И Зверь сейчас забился в свое логово и смеется над тобой...
Стоп. Или "забился", или "смеется". Звери смеяться не умеют. Люди в логово не забиваются. Уже ведь утро, так? Пускай еще очень раннее, серенькое, тоскливое - но утро! Солнце (которого не видно за облаками) уже взошло. И Зверь принял облик человека. А люди не забиваются в тесные земляные норы, чтобы вылизать шерсть и вздремнуть после ночной охоты...
Люди предпочитают дома. Пускай старые, полуразвалившиеся, со сгнившей крышей и заколоченными окнами. Для оборотня сойдут и такие.
У Ахабьева вспотели ладони.
