Неизвестно - Ерёменко Вблизи сильных мира сего

Тогда Хрущев предложил: никаких репрессий против антипартийной группы не применять, а только исключить главных зачинщиков из партии и послать их на хозяйственную работу в области.

Маленкова — директором электростанции в Сибирь, Кагановича — на Урал, директором Астбестовсокго горно-обогатительного комбината, Молотова — послом в Монголию, Сабурова — в ГДР... Рассовали их, рабов Божьих, в разные стороны, подальше от Москвы. А старика Ворошилова после его раскаяния со слезами оставили в Политбюро как безвредного.

Из стариков-сталинцев уцелел и Микоян, да ещё и стал Председателем Президиума Верховного Совета. Ну, этот при любых поворотах оказывался на поверхности. Он был даже двадцать седьмым бакинским коммисаром. И там выплыл...**

А Шепилов погорел по-глупому. Он даже не поддерживал решение Политбюро о снятии Хрущёва, а только сказал, что в руководстве должны произойти преобразования... Микоян отмолчался, а он высказался...

В минуты откровения, подкреплённого постоянным стремлением "сугрева" на жестоких уральских морозах, Владимир Семёнович часто восклицал:

— Эх, Володя, тёзка ты мой зелёный, держись подальше от этих сильных мира сего. Уж слишком паскудная у них жизнь при ближайшем рассмотрении. Постоянный страх, зависть, угодничество перед теми, кто выше тебя... Мерзость! Заклинаю! Держись подальше.

— Да меня никто и не подпускает! — хохотал я.

— Э-э-э! Не скажи. Ты молодой. В академию собираешься... Всё может быть. Но, попомни меня, лучше, чем это! — И он, вытащив руки из меховых варежек, свисавших на цветной поворозке из-за поднятого стоймя цигейкового ворота лётчицкой куртки, вскакивал с ящика и разводил ими, широко охватывая заснеженную ширь озера и его серо-зелёное обрамление из гранитных скал и хвойного леса. — Запомни, тёзка, лучшего состояния, чем молодость и свобода, у человека не бывает!

— Почему? — шутливо возразил я. — А женщины?

И Владимир Семёнович не без удовольствия подхватывал новую тему нашего разговора.

Слушая меня, он неожиданно спрашивал:

— А коленки у неё были с ямочками? — И, видя мои затруднения с ответом, безнадёжно махал выхваченной из варежки рукой. — Эх, молодёжь! Ну, разве ж можно быть такими невнимательными? Кошмар!

Я знал о ходившей в партийных кругах версии, почему академик Георгий Фёдорович Александров, член ЦК и главный редактор газеты "Культура и жизнь", а также Владимир Семёнович Кружков и другие столпы идеологии были разжалованы Хрущёвым и высланы из Москвы. Говорили, что у этой группы был чуть ли коллективный гарем из молодых актрис и других деятельниц культуры, делавших скорую карьеру. Думаю, если что и было отдалённо похожее, но всё-таки пострадали они не за это.

Хрущёв сам был "ходок" не из последних. Почти вся страна знала о его связи с Фурцевой (он благоволил ей попасть в секретари ЦК, а затем в члены Политбюро).

Наверняка были более серьёзные причины. Я помню чересчур смелые по тем временам статьи академика Александрова в "Правде" и в "Культуре и жизни", где он был главным редактором. Последняя тогда была самым смелым и интересным изданием. Здесь громили бюрократизм, инертность властей, нередко затрагивая и партийные сферы. А газета — орган ЦК!

Но время "оттепели" было на излёте. Хрущёв уже громил художников-модернистов и диссидентствующих поэтов. События в Венгрии, а раньше в ГДР и Польше подталкивали его к жёстким мерам. Противостояние с Америкой и дискуссия с Китаем нарастали, и Хрущёву ничего не оставалось, как вернуться к старому методу "завинчивания гаек".

Газету "Культура и жизнь" закрыли, а группу реформаторов Александрова рассеяли по стране. Сам Александров вскоре умер. Это случилось в шестьдесят втором году, когда ещё Кружков был на Урале. В закрытии газеты была и косвенная польза.

В 1958 году организовывался Союз писателей России, а на базе газеты "Культура и жизнь" появился орган нового союза писателей — "Литература и жизнь".

В это время было создано и бюро ЦК по РСФСР, и возглавлять его уехал в Москву первый секретарь Свердловского обкома, тогда ещё мало кому известный Андрей Павлович Кириленко.

Кружков неохотно включался в мои рассуждения об этих переменах и никогда не оценивал их, отшучиваясь затёртыми репликами: "Пути Господни неисповедимы", а если по-научному — "исторические зигзаги"...

Никогда не заходил у нас разговор о причинах его выпадения из властных структур. А когда до нас на Урал дошла весть о кончине академика Александрова, он отозвался о нём лишь словами "светлая голова" и перевёл разговор на общие рассуждения об "учёном мире", отзываясь о нём очень скептически.

— Настоящие только естественники да математики, а наш брат-гуманитарий так, как вы, молодые, говорите, "лабуда".

Он регулярно ездил на ежегодные общие собрания Академии наук, где избирались новые её члены. Вернувшись, он говорил:

— Ну, вот, тёзка, теперь у нас уже дюжина Платонов и Сократов. К Минцу, Митину, Федосееву и иже с ними добавились ещё философы: Ильичёв, Поспелов... Придётся тебе, Володя, изучать и их труды...

Но чаще Владимир Семёнович из этих поездок привозил пикантные смешные истории вроде следующей.

— Мой коллега, членкор Глушенко (кто такой, не знаю, но фамилию запомнил точно, потому что мой студенческий друг с такой), был на приёме у врача в нашей академической поликлинике. Врачиха молодая, пухленькая склонилась над ним и выслушивает сердце. Груди из-под халатика так и выскакивают. И зарябило в глазах сердечного, и простынка, какой он прикрыт на топчане, вдруг затопорщилась. Глушенко хвать руками за груди, врачиха ойкнула и к двери... — Владимир Семёнович делает долгую паузу, поправляет удочку, выгребает из лунки зашёрхлый ледок и уже другим голосом, со спавшим напряжением, продолжает: — Пока она бежала до двери у бедного профессора промелькнула вся его жизнь. Сейчас поднимут скандал... А дальше — разбор персонального дела на партбюро и собрании, стыдоба, взрослые дети, конец карьеры...

Но щёлкнула задвижка замка, и врачиха уже в расстёгнутом халатике предстала перед похолодевшим профессором. Простынка опала, а бедного пациента пришлось отпаивать сердечными каплями.

Отсюда мораль. Готовь себя, мой юный друг, к любым поворотам судьбы.

Вспоминая сейчас наше многолетнее общение "на чужбине" — выражение Кружкова, я прихожу к выводу, что Владимир Семёнович был типичным функционером той сталинской эпохи, которая так трудно тогда выходила из нас, да и не ушла ещё окончательно и теперь. А в "прогрессисты", вкупе с академиком Александровым, он попал скорее случайно. Однако, человек умный и изворотливый, всё же не сумел вовремя сориентироваться в бурных событиях той партийной закулисы, куда его вынесла судьба.

Его жизнь и карьера легли на две эпохи: сталинскую и хрущёвскую. И хотя последняя была и мягче и демократичнее (это признавал и Кружков), однако, судя по нашим беседам, предпочтение он отдавал сталинской. "Тогда было ясней" — его слова.

Как и у многих его сверстников, у которых не было личных обид на Сталина, он относился к жестокостям вождя "философски", то есть если и не оправдывал их, то всегда находил "объективные причины" конкретных случаев репрессий: "Вынужден был", "обстоятельства диктовали", "защищал завоевания" и т.д...

К самой личности Сталина относился без пиетета, как к живому, но "в последние годы больному и поэтому непредсказуемому человеку".

3. На Урале

Встречи со Сталиным и Жуковым

— Близко наблюдал я Сталина, пожалуй, все послевоенные годы, — рассказывал Кружков. — Только личных встреч у меня было восемь. В его кабинетах в Кремле, в ЦК на Старой площади, на ближней даче в Волынском... Это не считая совещаний, заседаний Политбюро, секретариатов и других общих встреч, где присутствовали многие. Самые продолжительные — по изданию его собраний сочинений. По каждому тому — обязательные. А по отдельным статьям, по самым сложным документам через Поскрёбышева... Часто беседу Иосиф Виссарионович начинал с вопроса:

как идёт издание третьего "полного" собрания сочинений Ленина? На слове "полного" Куржков сделал такой странный и загадочный нажим голоса, что я смолой прицепился к нему с расспросами. И он ответил: "До полного вряд ли доживёшь и ты, молодой! Будет таких полных много. И четвертое, и пятое, и десятое..." Тогда же я узнал, что в ленинском архиве, в Институте Маркса-Ленина хранятся такие документы, к которым должен иметь "особый допуск" даже директор Инстиута.

— Вы имели? — спросил я.

— А зачем? Не было необходимости, — уклончиво ответил он. — Выслушав мой доклад, как идёт работа с ленинским собранием сочинений, Сталин спрашивал: "Какие трудности? Какая помощь нужна?" Я говорил. Он делал пометки на бумажке и тут же отвечал к кому нужно обратиться, что надо сделать. Всё чётко, быстро. Я записывал...

Потом разговор по его очередному тому. Я начинаю докладывать. Иосиф Виссарионович останавливает: "А скажите, товарищ Кружков, только честно, не мешает ли сочинение Сталина издавать ленинское собрание? Вы ведь задерживаетесь с ним?"