Анатоль Козлов - Ладонь на плече

Люди разговаривали — одни парами, другие сливались в группки по несколько человек. Разговоры были неторопливые, с нотками сочувствия и жалости в голосах. Дети, как неугомонные воробьи, шастали между ног взрослых. Парни пробивались в передние ряды, девчата в опущенных на глаза косынках, наоборот, прятались за спины мужчин и женщин. Они стыдливо бросали взгляды одна на другую, переглядывались и, краснея, опускали глаза. Казалось, они чувствовали себя среди поселян, как нашкодившие кошки.

Вирун пробрался с краю, там, где солнце, не жалея лучей, выжигало помятую, стоптанную и едва живую траву, в середину толпы, в прохладную тень лип. На него, как ни удивительно, никто не обращал особенного внима­ния. Порой мужчины в годах и хлопцы с редкой еще щетиной на небритых щеках протягивали руки, здоровались. Он отвечал таким же пожатием руки. Пробравшись едва не в первые ряды, Вирун почувствовал чью-то ладонь на своем плече. Повернул голову и встретился взглядом с красивым черно­головым юношей. Конечно, юношей его можно было назвать лишь условно. Парню не сегодня и не вчера исполнилось лет двадцать, но и до тридцати на вид ему было далековато.

— Здоров, Вирун. Что оглядываешься, как вор? — Черноголовый широко улыбнулся, показав из-под не по-мужски ярких губ ровный ряд зубов.

«Вот кому повезло, — мелькнула мысль у Вируна, — до глубокой старо­сти стоматолога знать не будет».

— Ты что, не узнаешь меня? — растерялся парень. — Наблюдаю за тобой уже четверть часа и не могу понять: или ты с утра где-то бражки хлебнул, или вчера тебя где-то леший закрутил. Выглядишь прибитым и одурманенным. Так что, хлебнул хмельного?

— Что здесь происходит? Чего собрались люди? — вместо ответа поспешно спросил Вирун.

— Чудак, — на лице парня возникла растерянная гримаса. — Еще два дня назад староста объявил по всем окрестным деревням, что сегодня состоится казнь быком Матрунки Ничипоровой. Ты что, проспал неделю, что не слышал новость про эту гулящую? Ее Мартин застал в амбаре с Кожемякой из Присожья. А у нас спокон века тех баб, которые изменили мужу, карают быком. Ты в самом деле какой-то чудной. Может, заболел или память леший отнял? Незачем так часто на охоту ходить. Тетка Гриппина мне не раз говорила, что отбился ты от земли. Все по лесам да перелескам бродишь. Чего-то ищешь. Может, вчерашний день тебя не отпускает?

— Подожди, — попросил Вирун.— Кто такая тетка Гриппина? И кто ты сам?

— Вот завернул так завернул, — раскрыл рот красавчик. — Она твоя мать, а я — двоюродный брат. Совсем плохой ты стал. К шептухе надо идти, да поскорей, а то поздно будет.

— Да помню я все, — соврал Вирун. — Шутки у меня теперь такие. Память тренирую. Игра такая. Прикидываешься, что все забыл, и спраши­ваешь у друга, вот как я тебя, и ловишь его на неточностях, промахах, а сам запоминаешь каждую мелочь до конца дней. Вот так. — Вирун с облегчением вздохнул.

— Вот оно что, — удивленно поднял брови на гладком лбу парень. — Мудрый ты, Вирун. Недаром твой дед Кузьма уже целую вечность казнит неверное бабское племя быком. Я слышал, мужики говорили, что скоро Кузьма тебе передаст это дело в наследство. Будешь у нас следить за нравами да верностью. Честно говорю, Вирун, не завидую я тебе. Не захотят девки замуж за тебя идти. Будешь, как Кузьма, ждать самую выносливую бабу, что не помрет после казни.

— Что ты несешь какую-то ерунду? — разозлился Вирун и едва не толкнул его в грудь. Но тот уклонился поворотом туловища от дружеского тумака. — Бога нет на вас, поганцев. Придумали казнь быком! А сами, все мы, мужчины, святые? Зачем издеваться над беззащитными и бессильными женами своими и дочками?

— Ого заговорил так заговорил! — глаза у него, казалось, вот-вот выка­тятся из глазниц и повиснут у подбородка. — Не нами такой закон заведен и не нам его отменять, — проговорил он, осмыслив услышанное. — Женская доля такая: быть верной под небом высоким только одному мужчине. Она сама выбирает, с кем жить, и клянется на огне, что не оступится, никогда не позволит чужому, кроме своего мужчины, войти в живородную пещеру. Или не так я говорю, Вирун?

— Сплошное безумство. Я и в самом деле шизанулся, съехала крыша по полному, — быстро проговорил наследник Кузьмы.

— И что за слова странные, я их прежде от тебя не слышал? Чего рас­ходился, как молодое пиво? Ну, покарают Матрунку быком, что тут такого? Не она первая, не она последняя. На нашей с тобой памяти Матрунка уже шестая, которую поставят под быка. Если выживет, уйдет в другие края, а помрет — бросят в огонь.

— Зачем детей сюда привели? — схватил Вирун у своих ног мальца. — Зачем им такое зрелище? — Малыш ловко вывернулся из пятерни Вируна. — Кто приказал пацанов пускать на казнь?

— Как кто? Всегда староста приказывает. Да и это не просто зрелище, как ты говоришь, а наука для наших наследников. Нас с тобой в их возрасте тоже приводили. Или тебе мозги громом отбило? А, понял, — заулыбался черно­головый красавец. — Это ты все играешь, память тренируешь. Ну, давай, давай, совершенствуйся. Все равно не этим летом, так следующим заменишь Кузьму. Будешь выводить быка на распутниц. Доля у тебя такая, Вирун. От нее никуда не денешься. Сочувствую, конечно. Если не повезет тебе, то и помрешь бобылем. Ни разу не заглянешь в жаркую пещеру. Палач никог­да дурничку замужнюю не найдет, чтоб потешиться, а нетронутые девчата навряд ли выберут тебя для жизни. Вот оно как, Вирун, куда ни кинь, всюду клин. — Глядя на красавчика, нельзя было понять: сочувствует он другу или издевается.

Вдруг толпа оживилась, двинулась вперед. Мужчины отыскивали взгля­дом своих жен, молча подходили к ним, брали за руку и, поставив перед собой, легонько подталкивали, мол, гляди, милая, во все глаза, что и с тобой может случиться, если вдруг захочется попробовать плод с чужого дерева. Может, он и в самом деле более сочный да ядреный, но — чужой. Не забывай­ся, чтобы не оказаться на площади позора под напором сытого быка, который располовинит твою чесотку до самого пупка.

Вирун увидел, как со двора Кузьмы вывели молодую красивую женщину в длинной мешковатой одежде, как двое жилистых мужиков вынесли отку­да-то деревянный станок, поставили на возвышении площади, как содрали с простоволосой грешницы одежду и, поставив на станке на колени, крепко привязали кожаными путами за ноги и руки. Услышал Вирун и рык: глухой, похотливый, холодящий кровь рык могучего животного, которое предчув­ствует не свою кончину, а кончину человеческой души.

На минуту толпа притихла. Стало слышно, как гудят в воздухе оводы и слепни, которых солнце не загнало в прохладу листвы деревьев или в густое разнотравье.

«Нет, не могу я допустить издевательства над женщиной! Боже наш милосердный, какое же это варварство и дикость, какая бесчеловечность и зверство! Этого не может быть в природе. Не способны люди на такое извра­щение!»

Вирун изо всех сил пытался пробиться сквозь толпу к краю площади, на которой вот-вот должна была состояться экзекуция. Он протискивался между потными телами поселян, которые, казалось, нарочно не пропускали его, крепкой и нерушимой стеной отгораживали от места казни, места пре­ступления.

— Ну, куда, куда ты лезешь? — услышал он над самым ухом. — Охолоди свой пыл. Ничего сделать не сможешь. Бессилен ты перед приговором судь­бы. Ее не перепишешь заново. Твоя ниточка жизни уже вытащена из кудели и спрядена невидимыми силами и уже скручена на веретено. Ты, Вирун, посторонний наблюдатель. Не дано тебе вмешаться в ход событий. — Вирун одышливо повернулся на голос. Рядом стоял черноголовый красавец и улы­бался. Улыбка на его лице напоминала застывшую, окаменевшую маску.

— Успокойся. Ты и твои, если повезет, наследники все равно будут карать распутниц быком, — черноголовый, кажется, молчал, но Вирун слышал каж­дое не произнесенное им слово

— Кто ты? — он не мог сдержать себя. — Ради чего и зачем испытываешь меня? Чего добиваешься от моей изболевшейся души?

— Я твой двоюродный брат только и всего, — не переставал улыбаться черноголовый. — Поверь, ничего мне не надо от тебя. Я, как и ты, пришел посмотреть на казнь блудницы. По распоряженнию старосты. Как все они, — он неторопливо повел головой справа налево и в обратном порядке. — Все когда-то с чего-то начиналось. Верность, преданность, самопожертвование, чувство родовой принадлежности, все имеет свои корни. Объясняю простые истины. Однако на ком-то все должно и остановиться, получить свое логиче­ское завершение. Вот видишь, и я умею играть в твою игру забывчивости. Не надо похвал, просто — я хороший ученик, а ты — неплохой учитель.

— В чем смысл сегодняшнего действа? — не стал дослушивать собесед­ника Вирун. — Я не из вашей среды, даже не знаю здесь никого. Все эти люди чужие для меня, как и я для них.

— Неужели? Ошибаешься, дорогой, — перебил Вируна черноголовый. — Если у тебя хватит мозгов и немного терпения, то до всего дойдешь своим умом. Разберешься в примитивной головоломке. Нет, не в головоломке, а в задачке с одним неизвестным. Хотя все составляющие в задачке известны.