Феликс Максимов - Тодор из табора Борко
Встал на задние лапы, вытянулся бутылочкой и чуть не вприсядку на пыльном месте заплясал коленцами сударыню-барыню - как есть Зверь на Цырлах.
Горожане радушные-простодушные в ладоши били, хохотали, осыпали крысу медными денежками. Тодор про себя сокрушался - уж не сошел ли с ума брат-крыса.
- Циркач… А что ж ты в таборе делал? - прищурился староста бровастый и опять повис на нем, как киста, - ну циркач, так циркач. Нам, Тодор, это дело прохладное, без разницы. Да и волосы у тебя не смоляные, а как есть солнечные. Что тоже не особо хорошо, до нашего исконного белокурья далеко, но от гостя все стерпим. Вот брови темноваты. Но и это дело - хозяйское. Если что не стесняйся, дружка, мы цыган любим. У нас к цыганам особый счет имеется. Признайся, что тебе стоит.
Помолчал Тодор и спросил наконец, то, что прежде понял:
- А почему среди вас ни детей, ни стариков нет?
Расплылся староста в улыбке елейной, будто арбуз початой:
- А мы сами себе дети, Тодор дорогой! Мы те самые дети, которых цыгане украли! Просто мы выросли и построили город. Свои дети нам не надобны. И старики ни к чему, одна от стариков перхоть да расслабление умов. Полно, брось! Такую золотую голову, как у тебя, грех посторонними мыслями утомлять. Что тары-растабаривать, пожалуй, гостенек к мировому столу, ради тебя вина ставлены, ради тебя пиво варено, ради тебя свиней колем-слышь, как на солнышке под ножами визжат!
И вправду: смертно визжали в городе под ножами свиньи.
С шутками-прибаутками поволокли Тодора на городскую площадь, за широкий стол, усадили во главе, сами расселись, скамьи сдвинули, подблюдные песни затянули, затолковали толки полупьяные. Чего только не было на том столе!
Обносили шинкарки столы брынзой с травами, с пылу-жару сырными калачиками, красными колбасами, что в крови плавали, ливером в подливе, печеными свиными головами стоймя на блюдах с пшенною кашею, резали на досках сладкие маковники. Наливали в чаши с высока из носатых кувшинов изюмное вино.
Кружки в кружки брякнули - побежала через край веселая пена. Покатилось гулевание да ликование.
Глодали бражники свиные мослы, лакали из шкаликов, хлопали по кожаным ляжкам, братались, белобрысыми лбами стукались, из бочек дубовых затычки выбили - потекла потеха!
Синели над площадью поливные маковки Ладана-Монастыря. Колокола смолкли, звонари к общей чаше спустились. Кресты на солнцепеке червонным отсвечивали, и показалось Тодору, что кресты Ладан-монастыря из двух кривых ножей составлены, да видно глаза изменили на миг - вдругорядь взглянул: обычные кресты, а меж ними - облака проточные да ласточки быстрые.
Яг в пустую кружку влез, буркнул, что голова болит, заткнулся изнутри овсяной лепешкой, да так весь пир и просидел затворнем.
И голоден был с дороги Тодор и жаждал, но сладкий кусок в горло не шел, вино уксусом драло горло - не привычны были рыжему лаутару без причины почести.
К вечеру зажгли факелы смоляные и цветные огненные кубышки. Племенные девки, повели ногами гладкими, сошлись под огнем по-две, по-три, подбоченясь, сытыми мясами и густыми волосами затрясли.
Гладкий поп, на то не смотря, выводил гнусавые стихиры. Отплясывали девки оборотную кадриль, собутыльники реготали да подпевали в лад:
- Черви, жлуди, вини, бубны! Шинь-пень, шиваргань! Эх раз, по два раз, расподмахивать горазд, кабы чарочка винца, два стаканчика пивца, на закуску пря-нич-ка! Для потешки де-воч-ка!”
Пошли девки в круг кола с лентами, вскипятили молдаванский жок. Тут и Тодор не вытерпел - пошел в жок частой дробью - рукава белые раскинул крестом, пояс кожаный влитой - долог волос золотой, взглянул будто ожег. Кидали промежь себя девки срамной жребий - кто с ним будет в эту ночь, ни одной жребий не выпал.
Вспыхнули, затрещали, рассыпались монистами потешные шутихи да ракеты хвостатые - коварные искры в сады падали на излете и новые чудо-огни в небесах расцветали волнистым персидским сиянием.
А напоследок с треском полыхнуло в ночи огненное колесо, завертелось, зашипело, разлетелось звездами.
Красота небывалая, сердце екает - на громы да молнии рукотворные любоваться.
Обрадовался Тодор, колесо в сиянии узнавая, бросился к бровастому старосте:
- Спасибо за добрую встречу, но ей-Богу, я не Свят-Георгий, не королевич королевский, не пристав становой, чтобы мне “виваты” кричать, насилу потчевать, да пасхальные вина из погребов выкатывать. Я и малому рад. Не поделитесь ли вы со мною праздничным огнем, вон его у вас сколько - светло на площади, как днем, окошки пышут, каждая веточка на городских деревьях римскими свечами украшена. Мне бы хоть одну искорку с ваших праздничных ракет добыть. Такого рассыпчатого огня я еще никогда в руках не держал.
Староста изрядно хмельной, уже парчовый кафтан скинул, в одной рубахе потел, носом в миску клевал, но встрепенулся, кулаком по столу ахнул - вся посуда заплясала, девки танец сбили, музыканты замолчали, опустили смычки. Зычно гаркнул староста:
- Гость желает праздничного огня! Дадим ему?
- Отчего не дать! - лукавым хором отозвались горожане.
- Задаром отдадим огонь праздничный или за услугу?
- За услугу - лукавым хором отозвались горожане.
- Ты сам все слышал, Тодор - циркач. - сказал староста - не бойся, услуга тебе не в обузу выйдет, а в удовольствие. Видишь ли - для нас прибытие гостя - первый праздник. Раз в год такое выпадает, как Светлое Христово Воскресение. Нам для гостя ничего не жалко и мы его задачей не обидим. Согласен ли ты месяц пасти наших овец? Есть у нас небольшое стадо, за ним глаз да глаз нужен. Хлеб, соль, или иные приятствия - тут староста девку посдобнее за щечку ущипнул, - наши, работа - твоя. Да и работа - не бей лежачего, овцы у нас смирные, а волки из наших краев давно ноги унесли! В канун Иванова дня рассчитаемся - получишь ты от нас праздничный огонь и ступай к Богу в рай!
- К Богу в рай! - хором отозвались горожане.
- Согласен месяц пасти овец - сказал Тодор.
Горожане напоследок за него здравицу подняли, “пей до дна, пей до дна, пей до дна!”. Сам Тодор вроде с ними пригубил лютого вина, но больше за плечо вылил.
Вслед за тем отвели гостя спать в старостин дом, в семи водах выкупали, уложили на семь перин, пуховые одеяла поверх навалили - так что Тодор едва не задохнулся, и когда остался один, живо слез на пол, подстелил зеленое пальто с роговыми пуговицами на половицы и лег без сна. Крысу из пустой кружки вытряс - тот артачился, вылезать не хотел.
- Ну, как дела обстоят по-твоему? Попасу овец до Иванова дня, дадут нам огня праздничного. Все ты проспал, дуралей, радостный тот огонь, буйный, самый, что есть -цыганский. И колеса в небесах вертелись, огненные. Разве не нашли мы, что искали?
Яг зевнул - потянулся с носа до хвоста, размял лапки прыткие.
- Уж точно, нашли на свою голову, что не искано. Дом горит, цыган не видит. Дал слово - будем пасти овец. Ох, Тодор, верь слову - где овцы, там и волки.
Тодор без зла крысу по носу несильно щелкнул:
- Эх, ты, зверь на цырлах… Одичали мы с тобой в странствиях, от людей отвыкли. Всюду каверзы и капканы мерещатся. Людям верить надо. Кстати, с чего это ты меня на дороге перебивал, про циркачей да цирлы ерунду горланил? Какой я тебе циркач, когда я прирожденный цыган?
- Голову напекло. Вот дурь на меня и накатила. У крысы умишко с орешек, какой с меня спрос, тварь я бессловестная. Зато горожане - слышь, как храпят спьяну за стенками, потешными пушками не разбудишь. Верно говорят - меньше знают, крепче спят, - сухо ответил крыса загадкой, и ткнулся Тодору под мышку до утра.
Тихо-тихо плыла над дремным миром, над киноварными крышами старуха-полночь на медных медленных крыльях. Как она упала, так и утро стало.
День за днем с пастушьей сумкой на плече гнал Тодор отару к голубым покосным пастибищам на окрестных холмах. Складно бежала отара - ни одна не отбивалась, не упиралась, не хромала. Тех, что послабее, пастух на плечах переносил через ухабы и гати. Всего овец было двенадцать - не велико поголовье для тороватого города. Все белорунные ярочки.
Ленивая река стороной катила зеленые воды. Церемонились в зарослях хохлатые цапли. Речная трава русальная по течению клонилась на отмелях. Неподвижно серебрились в потоках рыбешки. Река с виду судоходная - а ни лодки, ни плота на глади не появлялось.
Тодор ловко управлялся с двенадцатью овцами, собак же ни пастушьих, ни сторожевых в городе не водилось, ни к чему они. Не только собак в городе не было - а еще и погоста. Ни в стенах Ладана-Монастыря, ни на выселках, не стояли поминальные кресты. И записок за упокой не подавали, и свечей на канун не ставили в родительские дни. Будто и впрямь Рай-город был построен на виноградном холме. Без смертной тоски жили украденные цыганами взрослые дети.
Поначалу ночевал Тодор у старосты, а как стало невмочь в духоте, переселился в пастушью кошару на зеленом склоне. Ровные травы волнами вниз катились, на одиноких раскидистых деревьях чернели аистиные гнезда. Грозы ходили на горизонте безвредно бередили сухими громами дальние выси синих лесов.
