Темный янтарь-2 - Юрий Павлович Валин
— Не ругайтесь вы на него, теть Ира, – неожиданно защитила Анитка запропавшего «паршивца». – Видимо, военные обстоятельства. И почта-то сейчас как работает?! Первое письмо до нас полтора месяца шло.
— Это верно. Октябрь у нас еще то времечко выдалось, – признала Ирина Сергеевна. – Но все равно. Паршивец! Черт с ним, простим, был бы живой. Ладно, давай мы, Ян, по рюмке за встречу, и я спать рухну. Глаза не видят, мозг не соображает. Лучше мне Анитка потом всё перескажет.
Имелась початая бутылка коньяка, подняли рюмки за Победу, и чтоб все живы были. Посмотрели на портрет товарища Васюка – еще школьный, слегка надутый, важный, но пацан пацаном. Янис улыбнулся.
— Ничего смешного! Он, между прочим, уже выучился, уже командир, – строго напомнила Анитка.
— Я же ничего не говорю. Как в последний раз виделись, так он целым флотским кубриком командовал, хотя и был подраненным. Да и воевал – ого!, – заверил Янис. – Но тут на фото смешной.
— Да ты и сам здорово заматерел, – великодушно признала Анитка.
— Жрет наши годы война, – Ирина Сергеевна судорожно пыталась не зевать. – Год за три, а то и за четыре. Вот Анита – приехала девчонкой, а уже почти невеста.
— Взрослею, – с достоинством подтвердила Анитка. – Мне, между прочим, уже пятнадцатый год идет. Разница в несчастных три года и восемь месяцев.
Ирина Сергеевна красиво закатила глаза:
— Господи, да отвлекись ты от этой мысли. Нашла предмет возмечтаний. Тот еще подарок наш Сергей Аркадьевич.
— Причем тут мечтания? Что я, его не знаю? – нахмурилась Анитка. – Отлично помню. И как разговаривали, и как на велосипеде ехали, и вагон… Но сделаем поправку на жизненный опыт и годы возраста.
— Давайте сделаем поправку на позднее время и на войну, – попросил Янис. – С остальным и после Победы можно разобраться.
Ирина Сергеевна признала, что мысль очень обоснованная, перебралась в соседнюю комнату. Через мгновение там спали-сопели уже втроем.
— Устает жутко, – протирая рюмки, сказала Анитка. – Одни мы тут с сестрицами бессовестные малолетние иждивенки.
— Как принято говорить в Москве – «не дури». Те малые – главное, чтобы не болели. А ты вообще при деле: кормишь, воспитываешь, смотришь.
— Это верно. Все у меня сыты, зашиты и постираны, ну, последнее, мы с мамой, конечно делаем. Но я, между прочим, учебники имею, за весь год прошла самостоятельно. Вслух этим неслухам читаю. С математикой они не особо дружат, но литературу и историю одобряют. С осени в школу будем ходить, уже по классам начали записывать. Слушай, может, добьют в этом году проклятого Гитлера?
Янис сказал, что с Гитлером вряд ли получится, год будет непростым. Но никуда фашист не денется – весь поляжет.
Вообще это было странно – снова своих увидеть, сидеть на чистом диване, слушать стук ходиков. Прямо остров довоенной жизни. И спать совсем не хочется. Янис поразмыслил – лучше бы тете Эльзе рассказать, она взрослая, всё поймет, но с тетей, если и удастся увидеться, то вряд ли найдется время для сложных разговоров. Достал фото…
… — Ого! Красивая какая! Актриса, а, Ян? – восторгалась Анитка. – А этот забавный. Уши-то какие!
Фото Киры и Пыха было еще довоенное – хрупкая девушка в темном платье в белый «горошек», Пых совсем еще мелкий у нее на руках, смотрит в объектив, приоткрыв рот.
— Не, не актриса. Шофер «ГАЗЗЗ», – улыбался Янис. – Вместе работали, пока я на лечении был. После войны поженимся. А уши у Пашки поуменьшатся. Мы как-то к знающей бабке-шаманке по случаю заезжали, спрашивали. Та тоже смеялась: - «механизаторы, а к суевериям обращаетесь». Дивные там места, Анитка. После войны съездим, посмотришь. А Кире я ваш адрес дам. На всякий случай.
— Какой еще «случай»?! Просто так давай и не дури. Я очень люблю письма писать. Они и почерк вырабатывают, и вообще интересно. Только некому писать. Все ж подлюка твой Серый. Неужели нет минутки родной тетке написать? И матери разок написал, потом замолк. Ну что это такое?! Я уж про себя и не говорю! – сердито шептала Анитка.
Курад свидетель – жизнь совершенно непредсказуема, вот со всех сторон непредсказуема. Сестрица практически выросла, ругается по-московски «падлюками», уши ничего не подозревающего Пыха оценивают за тысячи километров от Тыхау, красноармеец Выру награжден, а тетя Эльзе столичные трубы прочищает. И что будет дальше, абсолютно неведомо.
— Анитка, да не ругайся на Серого. Он же думает, что вы все в эвакуации, писать некуда. Да и на ином сосредоточен. Фронт, он мысли на одну сторону сбивает, тут уж ничего не сделаешь…
***
Спозаранку попрощались с собирающейся на службу тетей Ирой и сонными младшими сестрицами, отправились в больницу. Вообще-то еще не кончился комендантский час, Анитке было положено сидеть дома, но сестрица Замоскворечье изучила не хуже улиц родной Лиепаи – проскочили дворами, потом через тайную дырку в ограде, попали в парк ЦПКиО, и, благополучно избежав патрулей, выбрались к тыльной части больницы.
Вызванная тетя Эльзе выскочила из старинного подвала сантехнической дежурки. Похудевшая, в рабочем комбинезоне, с пассатижами в растянутых карманах – ну как всю жизнь в слесарке провела. Ахнула, обняла…
Поговорили буквально три минуты. Анитка утешила мать, заверив, «что полна новостей, все перескажет подробно, без спешки».
Шагал на вокзал красноармеец Выру, провожаемый юной девицей-москвичкой, обладательницей чуть заметного и эффектного прибалтийского акцента.
— И куда тебя теперь, Ян? Понимаю, что не знаешь, но ты же опытный, – Анитка старалась не показывать тревоги. – Прямо на фронт, да?
— Я же «ограниченно годный к строевой». Наверное, в эстонскую дивизию вернут. Буду ремонтником, или в хозроте печки и котелки чинить. Найдется дело, что переживать. Вот за твоего Серегу немножко нервно. Он же, наверное, теперь в стрелковых. Ну, если намекал в письме про профиль училища. Но он наверняка должен объявиться.
— Все же «мой», значит? Или дразнишься? – немедля съехала на свое, «больное», девчонка.
— Ничуть не дразнюсь. Чего же он не твой, если ты в его комнате живешь, и его штаны и рубашки донашиваешь? А в плане личного, то рано. У тебя возраст, у него, э… тоже. И
