Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака
Освобожденный Тихомиров снова поплыл в толпе. Негодование к преступлению, ужас от пролитой августейшей крови, сострадание к убиенному монарху—вот чем дышала она, и это скорбное дыхание Лев ощущал почти физически. Малейший проблеск сочувствия к злодеянию, да что там — просто равнодушие к общерусской беде, все это мгновенно и чутко схватывалось людьми, толкало их к мести, к сиюминутной расправе. Но и расправа была другой—никого не терзали, не били в юшку распластанного на мостовой. Тигрыч видел, как мимо тащили к полиции всякого подозрительного, и во дворе Главного штаба сам собой образовался приемный пост, охраняемый добровольцами. Не было яростных криков, никто не давал волю чувствам — насколько они были глубоки и сильны.
«Народный порядок. Народная самоорганизация перед лицом несчастья. Вот ведь оно!» — выбрался Тигрыч на Невский проспект.
В понедельник все собрались в квартире у Вознесенского моста. Сидели молча, ждали Перовскую. Даже балагур Фроленко пришел без бутылки вина и, надсадно вздыхая, устроился на стуле у подоконника. Дверь отворилась. Соня вошла своими мягкими, неслышными шагами. Повернулась к друзьям измученным, неживым лицом, обессиленно качнулась; Тигрыч едва успел подхватить ее.
— Ну и покончили с ним! Все теперь, Левушка (как же давно не называла его так!), — с трудом перевела дыхание. — Бомбы бросили сперва Николай, потом Котик.
— А Емельянов-то, Емельянов! — расхохотался Кибальчич. — Представляете, забыл, что у него снаряд в портфеле: стал помогать усаживать раненного Царя в сани.
Улыбнулись кисло, вяло. Соня вдруг порывисто прижалась к Тихомирову и расплакалась, беззащитно, по-детски, у него на груди:
— Мне. Мне снились. желтые иммортели. в луже крови.
Однако к вечеру Соня вполне овладела собой. Ее и Веру
Фигнер уже захватила мысль о следующем покушении — на нового Государя. Хорошо бы взорвать мину под Малой Садовой, если Александр III поедет по ней из Аничкова дворца: ведь сырная лавка пока не раскрыта, Богданович и Якимова на своих местах; пусть посидят хотя бы пару-тройку дней.
— Это риск. Мы ставим на карту жизнь Ани и Юры. — возразил Тихомиров. Его поддержали Исаев и Кибальчич.
— Да, риск, — побледнела Перовская. — Но Исполком имеет право на него!
— Во имя дела мы. — поддержала подругу Фигнер.
— Мы вправе бездумно рисковать жизнями товарищей? Чушь! — возмутился Тигрыч. — Разве нас не просил в завещании Дворник: беречь друг друга? Не сегодня завтра в магазин ворвется полиция и.
— Это трусость! — у Сони перехватило дыхание. — Если бы здесь был Желябов.
Все возмущенно зашумели. Перекрывая гул голосов, Лев крикнул:
— Богдановичу и Якимовой нужно уехать из Петербурга первым же поездом! А я.
— И ты хочешь уехать? — улыбнулась ледяной улыбкой Перовская.
— А я. Я нынче же напишу письмо. Письмо новому императору Александру III. От имени Исполкома «Народной Воли».
— Конечно, конечно. Ты ж наша литературная сила.
Два письма были написаны этой мартовской ночью Царю.
Одно — идеологом подпольной революционной партии Львом Тихомировым, другое — обер-прокурором Святейшего Синода Константином Победоносцевым.
«Ваше Величество: один только и есть верный, прямой путь — встать на ноги и начать, не засыпая ни на минуту, борьбу.. — рвал пером черновики, мучительно подыскивал слова Победоносцев. — Весь народ ждет Вашего властного на это решения, а как только почует державную волю, все поднимется, все оживится, и в воздухе посвежеет. Последняя история с подкопом приводит в ярость еще больше народное чувство. Не усмотрели, не открыли; ходили осматривать, не нашли ничего. Народ одно только и видит здесь — измену.. Простите мне мою правду. Не оставляйте Лорис- Меликова. Я не верю ему. Он фокусник и может еще играть в двойную игру. Если Вы отдадите себя в руки ему, он приведет Вас и Россию к погибели. Он умел только проводить либеральные проекты.»
Тревожные мысли проносились в голове бывшего царского воспитателя. Да, нигилизм развращает разум, убивает веру, рушит закон Божий. А если порушен закон Божий, то его место занимает закон человеческий — конституция. Был протоиерей в храме, а скоро будет властвовать мирской законник — велеречивый адвокатишко. А там и парламент-говорильня, и вскоре не в церковь люди пойдут, а на биржи. И Государь станет не перед Богом отвечать, а перед выборными представителями, депутатами земскими, стало быть, которым хочется иметь доступ к казенным финансам. Ясное дело: денежка, что за сладкий приз! Не зря же либералы жаждут «увенчать здание» реформ конституционным образом правления.
Ах, что за беда — все эти реформы! И какой же важный, какой страшный момент: куда поведет Россию новый Царь? По безбожному ли западническому пути, сулящему соблазны и услаждение ненасытной плоти, или. Или остановимся, опамятуемся, чтобы остаться Святой Русью, бытием своим осуществляющей правду Божию на земле, Христов закон?
Но как трудно это, как трудно.
А в трех верстах от домашнего кабинета обер-прокурора тоже скрипело перо: Тигрыч, обжигаясь чаем, дописывал свое письмо; знаменитое письмо, которое войдет в историю под заголовком «Исполнительный Комитет Императору Александру III». Даже Карлу Марксу оно понравилось, и он отозвался из-за границы: «Это действительно дельные люди, без мелодраматической позы, простые, деловые, героические. Петербургский исполнительный комитет, который действует так энергично, выпускает манифесты, написанные в исключительно «сдержанном тоне». Его манера очень далека от. ребячливых крикунов, проповедающих цареубийство как «теорию» и «панацею».
Выходит, ему, Тигрычу, все же что-то удалось сделать — найти верную интонацию даже в таком грозном манифесте как требования «Народной Воли» к новому Царю. Он выбрал хорошее время: опустошенные, обессиленные кровавой удачей на Екатерининском канале, Перовская и ее помощники (сигналисты, техники, метальщики) почти не лезли в текст, и после вяловатого обсуждения письмо отнесли в летучую типографию. Один его экземпляр отпечатали на веленевой бумаге и по почте отправили лично Александру III.
Тигрыч писал то, во что верил тогда: силой подавить ради- кальское движение нельзя, ибо оно вызвано тяжелым положением народа. И если ничего не изменится, то страну ожидает «кровавая перетасовка, судорожное революционное потрясение».
Тут Перовская очнулась: не понравилось «судорожная». Считалось: революция — не болезнь, не судорога, а очищение, бодрое подталкивание слишком уж медленной истории. Но Тихомиров лишь отмахнулся, и Соня, вздохнув, ушла спать в соседнюю комнату.
Есть два выхода: либо революция, либо «добровольное обращение верховной власти к народу». «Народная Воля» советует избрать второй путь. И тогда. Исполком прекратит свою деятельность, успокоенные террористы разойдутся для мирной работы на благо русского народа.
Тихомиров никогда еще не писал Царю. И от этого сердце стучало по-весеннему гулко и смело. Он чувствовал себя дрессировщиком, грозно входящим в клетку к саблезубым хищникам. Удар хлыста — уверенная фраза, требовательная команда — и, готовые растерзать его обитатели клетки сидят как миленькие; будто и не знают, что перед ними — всего лишь слабый человек с глуховатым голосом и вращающимися глазами, состоящий из нежной тленной плоти.
«Итак, ваше величество (нарочно — с маленькой буквы), решайте. Перед вами два пути. От вас зависит выбор. Мы же затем можем только просить судьбу..» Хотел написать: молить Бога, но остановился. Это уж слишком. Довольно и того, что он явился сюда с траурной повязкой на рукаве — по случаю царской кончины. Пояснил: для конспирации.
«Дворник. Саша. Ты бы понял меня? Ты, великий мастер потаенных дел, партийных секретов. Или же успех конспирации, в конце концов, может завести в тупик? В тупик бессердечности, подлого обмана, измены? Ведь конспиратор должен быть виртуозом лжи, притворства, и не чувствовать при этом отвращения, укора совести.»
Трудный вопрос. И только ли для конспирации он надел повязку? А не вспомнил ли он, подходя утром к Вознесенскому мосту, старого учителя Рещикова, тихо заплакавшего после каракозовского покушения? И еще — странное лицо гимназиста Андрюши Желябова.
Впрочем, довольно.
«. просить судьбу, чтобы ваш разум и совесть подсказали вам решение, единственно сообразное с благом России.» (Так- то, ваше величество! «Ваше великое — не перелезешь», — вспомнилось халтуринское, злое).
Не удержался, прочитал концовку вслух. Кружковцы молчали — торжественно и бездумно. Кажется, он снова берет верх — над всеми их подкопами, гремучими студнями, под- сайдашными кинжалами, «медвежатниками», над сходками- встречами, гоньбой за предателями, знаками безопасности в штаб-квартирах, спорами, беготней от полиции, и именно эта беготня почему-то особенно мучила его: жертвенная борьба за народное счастье вдруг превращалась в мелкие стычки с охранкой.
