Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 1
1908
Совершенно нельзя себе представить ничего подобного у Олейникова – ни по общей мрачной направленности, ни по характеру поэтики и языка.
Ну, а предшественник ли он Николая Глазкова? И это очень сомнительно. Вот фрагмент из, наверное, самого известного неподцензурного стихотворения Н.Г. (опубликованные при жизни вещи Глазкова вообще нельзя сопоставлять с текстами Н.О., ибо острота там либо отсутствовала, либо была слишком морализирующей):
…Знаю я, что ничего нет должного...
Что стихи? В стихах одни слова.
Мне бы кисть великого художника:
Карточки тогда бы рисовал.
Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый – век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!
Последняя строфа, конечно, очень хороша, но это совершенно другого типа остроумие: оно нацелено на конкретную ситуацию, на неожиданное противопоставление двух разных вещей и на «мораль», в том смысле, который всегда присутствовал в хороших эпиграммах и в наше время активно развивается, например, И.Губерманом (которого можно как раз назвать в известной степени последователем Глазкова). В такого рода вещах вся сила заключается в некой идее; юмор же Олейникова не идейный, он структурный. У него нет «соли» и афористичности, как у лучших образцов эпиграммного юмора; у него общее ощущение смешного – за счет постоянной игры смыслов и смещения норм языка в разных контекстах.
Глазков и немногие другие – поэты анекдотического жанра (очень трудного, вне всякого сомнения), Олейников пишет, как поет, для него фактура стиха и есть то, что смешно, без всякого анекдотического конца, и это не менее трудно (но, кажется, менее востребовано, так как людям нравятся неожиданные и яркие концовки анекдотов). Если концовки у Н.О. и есть (см. примеры типа «О муха! О птичка моя!»), – то они «лучшие среди равных», в них не «соль», а достойное завершение того, что уже было. Словом, Олейников и Глазков – разные; я бы никогда не поставил их в один ряд. А в какой ряд поставить Олейникова?
У меня нет ясного ответа на этот вопрос. В той мере, в которой я составил представление об общем духе поэтики Олейникова, неразрывно связанной с его полуязыческим отношением к жизни, и в той мере, в которой я знаю русскую поэзию (но знаю я, конечно, далеко-далеко не все), – я не могу вспомнить ни одного поэта, который был бы близок к Н.О. по своему мироощущению и по стилю.
Из предшественников, кажется, только Козьма Прутков издавал иногда нотки, развитые впоследствии Олейниковым в законченную музыку (видимо, не случайно обэриуты одно время проверяли потенциальных членов общества на их любовь к Пруткову). Вот пара примеров:
Мое вдохновение
. . . . . . . . . . . . . .
Все дума за думой в главе неисходно,
Одна за другою докучной чредой,
И воле в противность и с сердцем несходно,
Теснятся, как мошки над теплой водой!
. . . . . . . . . . . . . .
И, злобы исполнясь, как грозная туча,
Стихами я вдруг над толпою прольюсь:
И горе подпавшим под стих мой могучий!
Над воплем страданья я дико смеюсь.
В первой строфе – фривольное сравнение мыслей с мошками сродни приемам отождествления «высокого и низкого» у Н.О. (плюс – именно насекомые поминаются, так сказать); во второй – не столько стилистические приемы Олейникова, сколько его нейтральность к страданиям и беспощадность к предметам осмеяния, отмечаемая Хaрмсом и другими (см. выше). Или вот еще:
В альбом N. N.
Желанья вашего всегда покорный раб,
Из книги дней моих я вырву полстраницы
И в ваш альбом вклею... Вы знаете, я слаб
Пред волей женщины, тем более девицы.
Вклею!.. Но вижу я, уж вас объемлет страх!
Змеей тоски моей пришлось мне поделиться;
Не целая змея теперь во мне, но – ах! –
Зато по ползмеи в обоих шевелится.
Такие же жутко преувеличенные страсти, ирония и самоирония – и даже змеи в груди, вполне олейниковский набор. Или, наконец, это:
Новогреческая песнь
Спит залив. Эллада дремлет.
Под портик уходит мать
Сок гранаты выжимать...
Зоя! нам никто не внемлет!
Зоя, дай себя обнять!
. . . . . . . . . . . . . .
Пусть же вихрем сабля свищет!
Мне Костаки не судья!
Прав Костаки, прав и я!
. . . . . . . . . . . . . .
В поле брани Разорваки
Пал за вольность, как герой.
Бог с ним! рок его такой.
Но зачем же жив Костаки,
Когда в поле Разорваки
Пал за вольность, как герой?!
Хороши стихи, ничего не скажешь, пронимают. Тут «…дай себя обнять» – там «…разрешите к вам припасть!». А еще было сказано, как верно Л.Гинзбург заметила насчет П.Потемкина, «...непреодолимо я к тебе душой стремлюсь».
Словом, что-то такое кое-где конечно было и раньше. Однако Олейников внес очень важный новый момент: его юмор и ирония практически полностью оторваны от старинной традиции политизирования, сатиры и морализирования в творчестве фактически всех предшественников – то, что я старался показать в данном тексте. Он не вскрывает недостатки общества, он их использует как материал для построения собственной картины мира, которая оттеняется «глупостями» других. «Либерал Олейников» не чуждается ничьих мыслей – но встраивает их (часто в неузнаваемой форме) в свои тексты. Поет, однако, только свою свободную песню.
Ну а что было потом? Потом, как известно, свобода как концепция исчезла, как минимум, лет на тридцать, а скорее на пятьдесят. Уже поэтому искать кого-то похожего на Н.О. – довольно бессмысленное занятие. Самоцензура, понимаете ли. И пусть были блестящие строки «в стол», пусть были барды, диссиденты, самиздат – каких-то принципиальных ингредиентов всегда не хватало. Многочисленным примерам блестящего юмора всегда что-то мешало, чтобы он воспринимался так же непосредственно и натурально, как юмор Н.О.: либо политическая ангажированность и сатиричность, либо отсутствие его бесконечной словесной игры; либо и то и другое плюс повышенная эпиграмматичность и нацеленность на один сильный эффект в конце. Мне в голову приходит только один поэт, в текстах которого в некой мере я чувствую дух Олейниковa – Дмитрий Пригов.
Мой брат таракан и сестра моя муха
Родные, что шепчете вы мне на ухо?
Ага, понимаю, что я, мол, подлец,
Что я вас давлю, а наш общий Отец
На небе бинокль к глазам свой подносит
И все замечает и в книгу заносит.
Так нет, не надейтесь, – когда б заносил
Что каждый его от рожденья просил,
То жизнь на земле уж давно б прогорела
Он в книгу заносит что нужно для дела.
Страшно далек Д.П. от Н.М., сорок лет разницы между ними не пролетели бесследно. Для Д.П. и имя давно придумано – концептуалист он, а Н.О. так и ходит, как «и примкнувший к ОБЭРИУ». Но все ингредиенты на месте: необычный взгляд на мир, талант, ирония и самоирония насчет всего самого главного. А уж заодно – и родные мухи с тараканами. Но, однако, Д.П. куда жестче. Больше о жизни и смерти – меньше о любви. Для соблазнений не требуется той цветистости, да и вообще лишних слов. Политику изъять не удается, хотя он ее и изгоняет с поверхности. Написал несравненно больше, но и жил куда дольше. Концентрация, стало быть, ниже. Но: нет морализаторства; очень смешно и грустно; очень талантливо. Вот еще:
Иному Бог не доверяет
Микроба малого – и тот
До адской старости живет
А к мне спокойно допускает
И тараканов, и мышей
И прочую скотину малую
Он знает – я их не избалую
Но и не выгоню взашей
Убью, разве что
То есть Д.П. тоже чувствует свою тесную связь со всем, так сказать, живым – но своеобразно, и убить может. Циничнее, значит. А вот еще, одно из самых тонких:
Как некий волк свирепый и худой
Бюрократизм который выгрызает
Гляжу на справочку, но Боже мой!
Вот из нее росточек выползает
Смеется, плачет, ручками плескает
И к солнцу тянется, и всякое такое
Ведь как убить живое!
Хоть и волк
Конечно
Здесь живое (и волк и росточек) так сплетено с неживым, цитата (из Маяковского) – с оригинальностью, политика – с лирикой, что по степени концентрированности стих не уступает лучшим вещам Н. О. и других.
Словом, Олейников кого-то уже питал и кого-то будет питать. Бог с ним, с его называнием и классификацией. Если попробовать предельно кратко сформулировать общее направление, которому следует творчество Олейникова, то, мне кажется, это будет примерно так: ирония относительно базисных принципов существования, своего рода ироническая онтология. Все наиболее важные для него темы – секс, любовь, еда (о которой я просто не упомянул), познание мира, неотъемлемая встроенность человека в природу, вплоть до идентичности с ней и ее представителями (птичко-рыбко-мухами) – подлежат пристальному и непременно ироническому осмыслению. Множество других, не менее важных, казалось бы, вещей – дружба, политика, социальные отношения, искусство, культура – рассмотрению практически не подлежит. Он отдает приоритет более существенным категориям – «базису», а не «надстройке», – так сказать. И тот факт, что Н.Олейников продемонстрировал, что именно базисные вещи могут быть предметом всесокрушающей поэтической иронии, имеет, на мой взгляд, огромное значение. Другой, не менее важный факт – он сделал это без цинизма. Он не мизантроп, но глубокий наблюдатель. Он тем самым создал – впервые – некий мир, в который может адекватно погрузиться любой человек, ощущающий всю грусть и абсурдность нашего существования, всю несбыточность идеалов и недостижимость гармонии, но при этом не потерявший чувства самоиронии – единственного спасения от разъедающего скепсиса, неизбежно возникающего при размышлении о многих вещах. Его мир не трагичен, даже если порой трагичность проступает через пленку слов, – он снимает ее иронией. Он дает тем самым облегчение – а может быть, и катарсис... В этом его историческая важность, и в этом же главная причина того, что он всегда будет оставаться поэтом для немногих – тех, кто испытывает подобные комплексы. А еще для детей, у них комплексов нет, а науку о бытии им надо учить с самого начала. И если осмысленная ирония будет сопровождать их в этом процессе, они постигнут ее адекватно…
