Сказки Ленинградской области - Владимир Бахтин

Ну вот живут. Жили тут так как-то недели две. Отец помер, купец этот. Через несколько время, незадолго тут, и мать померла. Он остался один.

— Что, — говорит, — теперь мне делать? Распродам всё имущество, а сам, — говорит, — пойду служить в солдаты.

Ну и взял начал продавать — как бы быстрее только распродать. Например, вот что ни стол — стоит девять рублей, так он за пять рублей, за половинную цену в общем. Шкаф стоит двадцать — тридцать рублей, так он ну… за половинную цену. Распродал всё имущество. Все же денег, хоть дешево продавал, накопилось много, больше трехсот тысяч денег.

Деньги в бумажник, в карман, и сел за стол, и думает: «Куда написать заявление в солдаты служить?»

— А, — говорит, — мне фамилия Семенов (а славился в Питере такой Семеновский полк, раньше был), напишу, — говорит, — в Семеновский полк.

Ну, а парень был грамотный — сын купца, так он ученый был, грамотный. И вот написал заявление в Семеновский полк. Очень быстро пришел ответ: «Пожалуйста, приезжайте, принят будешь».

Вот он и поехал в Семеновский полк. Конечно, его приняли сразу. Начал там занятия… Он парень грамотный, так что всё — наизусть.

И стал он служить в Семеновском полку, и стал он первейший солдат в Семеновском полку.

Потом этому командиру Семеновского полка как-то надо денщика ему. Вот и взяли, по приказу провели, что вот Семенова этого к полковнику в денщики. (А женка там, у этого командира Семеновского полка!) Он пришел туда.

— Ну давай, давай, — этот полковник говорит, — раздевайся, товарищ Семенов! Вот будешь жить у нас будешь тут, всё в порядке.

Ну, он сразу пришел, видит — женка сидит за столом, евонная женка, которая воскресла. Он не показал даже виду, чтоб узнать ее или чего. Женка тоже ведь узнала — уж как же не узнала родного мужика-то!

Ну и так начал жить. Живет, живет. Всё сделает, выполняет очень хорошо. Но эта женка этому полковнику говорит:

— Ты, — говорит, — худого, плохого денщика себе подобрал.

— Почему? — говорит. — Он первейший солдат в Семеновском полку. Вот его и выдвинули, по приказу провели.

— Да, — говорит, — он действительно хороший парень. Но, — говорит, — если этот денщик будет жить у нас, то меня угробит или тебя. Житья не будет.

Ну, конечно, полковник задумался:

— Почему так? Это что вы так говорите?

— Да вот…

— Ну, расскажите, для чего это так?

Она говорит:

— Он, — говорит, — конечно, бывал мой муж. Я была померши, и вот я воскресла. Вот помните, тогда на лошади меня увезли сюда? Тогда с могилки мы шли. И вот он остался там, а вы меня забрали.

Ну, действительно, полковник тут и говорит:

— Конечно, тут уж житье нехорошо будет. — Надо, — говорит, — как хошь этого денщика снять его с работы.

А снять как ты снимешь? Приказом проведёно. Он работает честно, хорошо. Снять нет причины-то никакой.

Ну, он возьмет да дает ему наряд там вне очередь какой-нибудь — ну, безвинно, незачто дать-то, дак… Он наряд выполнит, всё равно работает честно, добросовестно, хорошо, выполняет всё.

Второй, третий там, до того дошло уж — в трибунал его дали. Ну, за что-то там. Этот полковник:

— Прямо чисто надо как хошь его выжить!

Ну, в трибунал дали, его судили…

Да! (Позабыл я немножко тут.)

— Мы, — говорит полковник-то, — поставим его на пост, вот, к денежному ящику и потом, — говорит, — этот денежный ящик поставим вот…

А деньги эти и документы с денежного ящика (они там подговорились, полковник этот, с начальством с каким-то) обрали, сняли дно, разбили в ящике.

И они стоят на посту, трое часовых. А он на смену как поступил на два часа, вдруг сделали проверку по всем постам — не только что у денежного ящика, по всем постам проверку сделали. Приходят к этому денежному ящику. Семенов стоит на посту.

— Что, — говорят, — всё в порядке?

— Да всё, — говорит, — в порядке. Замок, всё в порядке, сургуч — всё залито, ящик в порядке.

Как подняли, так дно разбито, нет там денег, документов, ничего. Ну, взяли и арестовали этого Семенова. Семенова арестовали, и начальника караула, и разводящего — троих. И дали трибунал.

А через двадцать четыре часа… судили их, присудили высшую меру — дали расстрел. Разводящему, караульному начальнику и вот этому Семенову, часовому.

Ну, повезли их в чисто поле. Выкопали яму большую. Перед ямой их поставили. И взвод солдат пришел. Только команду дать: «Огонь! Залп!» — и убьют их. Трупы туды их в яму упадут, зароют, похоронят — и всё, конец. Больше всё.

Вот так и сделали. Яму выкопали, поставили их. Потом перед расстрелом-то дали последнее слово еще каждому. Караульному начальнику дали.

— У меня, — говорит, — нет ничего, ничего такого. Разводящему.

— Тоже нет, — говорит, — ничего.

А он (Семенов), когда служил еще в Питере-то, простым солдатом-то, до денщика-то, он как первейший солдат был, так его, знаешь, отпустят немножко по городу погулять, ну он там обзнакомился с одним сапожником. Сапожник был хороший, шил сапоги по заказу дак, хороший сапожник. Но он был старый. Он рассказывал разные анекдоты, сказки. А этот Семенов интересовался. Вот только спустят, так он никуда больше гулять не пойдет, а к этому сапожнику и вот слухает сказки, анекдоты. И так он полюбил этого сапожника, стал звать его «дядя». А он его — «племянник». Как родной.

Ну вот, как их поставили к могиле-то, к яме-то, расстрелять-то, а дядя-то этот (а приказ все-таки дали тогда, что за такое-то, за то-то вот расстреливаются караульный начальник, разводящий и Семенов, часовой. Повешали все приказы, бумаги на видных местах, он и читает там) вышел на улицу, видит, что бумага висит, прочитал.

— О, Семенов! Расстреливают! За что он, за что парень попал, такой хороший? Надо, — говорит, — идти посмотреть, как будут расстреливать-то, жалко.

И пошел туда.

Ну, публики близко не спустят-то, солдаты стоят, взвод — прямо дать команду: «Огонь! Пли!»-трупы упадут, и похоронят их тут.

Вот дали последнее слово-то Семенову. Семенов говорит:

— У меня, — говорит, — так бы особенно нет ничего. Вот, — говорит, — есть там дядя у меня родной, стоит, пускай он подойдет ко мне, попрощаемся мы с ним. Подам руку, и всё. (А был тогда такой закон, разрешалось.)

Подпустили этого сапожника туда, дядю, к могилке. А он руку в карман засунул, Семенов-то, бумажник вытаскивает. Там деньги,' горошинки эти три.

— Вот, — говорит (как будто