Имперская графиня Гизела - Марлитт Евгения
— Не боязнь непогоды удерживает меня, — проговорила Гизела спокойно, подходя ближе к князю. — Я очень охотно немедленно бы оставила Белый замок; но я должна просить вашу светлость оказать мне одну милость — сегодня же дать мне возможность увидеться с вами, хотя бы на несколько минут.
— Что тебе вздумалось? — вскричал министр сиплым голосом. — Ваша светлость, эта важная просьба моей дочери, без сомнения, касается ее кукол — или нет, ведь она в последнее время очень развилась; вероятно, он хочет говорить о своих бедных. Не так ли, дитя? Но ты выбрала минуту неудобную и если бы не мое долготерпение ввиду твоей неопытности — я рассердился бы не на шутку… Госпожа фон Гербек, неужели графине нечем покрыть головы, кроме этой круглой шляпы?
— Вот мой башлык, душечка, — поспешно сказала прекрасная баронесса.
Она сняла с себя блестящий белый башлык и хотела накинуть его на голову падчерицы.
— Еще раз прошу вас о той же милости, — сказала Гизела князю, легким движением руки отклоняя непрошенную любезность мачехи. — По пустякам я не стала бы беспокоить вашу светлость.
Князь окинул взглядом лица окружающих его придворных.
— Хорошо, — проговорил он быстро, — оставайтесь, графиня, я, во всяком случае, буду еще говорить с вами, хотя и не сей час; я должен на несколько минут удалиться.
— Ваша светлость!.. — вскричал министр задыхающимся голосом.
— Оставьте, мой милый Флери, — перебил его князь, — не станем противоречить нашей маленькой просительнице… Итак, желаю вам повеселиться! — обратился он слишком живо к другим гостям. — Я не замедлю снова появиться среди вас… Слышите ли, музыка уже зовет!
Он знаком, совершенно непринужденным, пригласил министра следовать за ним, вместе с португальцем поднимаясь по лестнице.
В залах было светло, как днем; блестящий полонез заглушил первые раздавшиеся вдали раскаты грома, и лица, только что с такой боязнью и в таком молчании шедшие по дороге среди ночи, весело болтая, с неподражаемой элегантностью начали порхать в своих тщательно оберегаемых туалетах по зеркальному паркету.
Гизела не осталась в бальном зале, она ушла в комнату, примыкавшую к домовой капелле, довольно отдаленную от прочих покоев.
Баронесса Флери и госпожа фон Гербек отправились за молодой графиней. Обе они употребили все свои усилия, чтобы узнать, о чем она хотела говорить с князем. Но так как ни просьбы, ни угрозы не тронули непокорную падчерицу и не заставили ее, согласно желанию министра, возвратиться в Грейнсфельд, ее превосходительство, пожав плечами, оставила комнату.
Госпожа фон Гербек, глубоко вздыхая, уселась в кресло; молодая графиня принялась спокойно ходить по комнате, останавливаясь по временам у двери, из которой видна была лестница, ведущая в верхний этаж, в покои их превосходительств, — князь был там и на своем обратном пути в бальную залу должен был спуститься по ней.
Поднявшись в верхний этаж с двумя своими спутниками, его светлость достиг салона с фиолетовыми плюшевыми занавесами и запер за собой дверь, которая вела в длинную анфиладу комнат. В зеленой комнате, смежной с салоном и отделявшейся от него портьерой, разливался бледный матовый свет из висевшей на потолке лампы, освещая зеленый фон обоев, неясные очертания морских богинь и как бы выступающий из рамы чудный образ графини Фельдерн.
Князь остановился среди комнаты и поспешно вынул из кармана документ. Теперь уже он не маскировал своего волнения. Вскрыв бумагу, он прочел задыхающимся голосом: «Генрих, принц А. — Ганс фон Цвейфлинген, Вольф фон Эшенбах».
— Нет сомнения! — вскричал князь, — Эшенбах собственноручно передал вам это завещание, господин фон Оливейра?
— Прежде всего я должен сообщить вашей светлости, что я немец, — сказал португалец спокойно. — Мое имя Бертольд Эргардт — я второй сын бывшего смотрителя завода в Нейнфельде.
— Ха, ха, ха! — вскричал с торжеством министр. — Я как будто знал, что вся эта история кончится подобной развязкой… Ваша светлость, мы имеем в государстве снова самого отъявленного демагога — двенадцать лет тому назад он спасся бегством от кары закона!
С суровым взглядом князь отступил шаг назад.
— Как вы осмелились под ложным именем представиться мне? — вскричал он грозно.
— Я на самом деле фон Оливейра — в Бразилии у меня есть владение, носящее подобное название, и как владелец его я ношу это имя, — возразил с невозмутимым спокойствием португалец. — Если бы я возвратился в Германию из своих собственных, чисто личных интересов, ничто в мире на заставило бы меня изменить мое немецкое имя, уважаемое всеми в здешнем краю… Но я взял на себя обязанность, для исполнения которой требовалось большая осторожность… Я должен был вступить в непосредственные отношения с вашей светлостью, но был убежден, что при моей мещанской фамилии подобные отношения никогда не будут возможны, учитывая строгость придворного этикета в А.
— Да, почтеннейший мой господин Эргардт, — прервал его высокомерным тоном министр, — вам действительно никогда бы не удалось мистифицировать его светлость подобной нелепостью, — и он указал на завещание, — если бы вы сохранили ваше «всеми уважаемое имя…» Ваша светлость, — обратился он к князю, — никто более меня из подданных ваших не желает так увеличить владения и доходы княжеского дома — все действия мои говорят за это, — но с моей стороны было бы непростительным безрассудством, вопиющей несообразностью, если бы я не решился эту жалкую стряпню признать за подлог!.. Многоуважаемый господин демократ, я слишком хорошо понимаю замыслы ваши и вашей хваленой партии! Этим самым завещанием шайка пытается нанести удар благородным сподвижникам отечества, охраняющим трон монарха, — но берегитесь — я также в числе их и возвращу вам ваш удар!
Лицо португальца вспыхнуло ярким румянцем, и правая рука, сжатая в кулак, задрожала, но Бертольд Эргардт не был уже более тем пылким студентом, которого когда-то другой должен был сдерживать в границах самообладания, — в эту минуту человек этот остался верен своей могучей силе воли, выработанной жизнью.
— Выслушав меня, его светлость поймет, почему я отказываюсь от всякого удовлетворения с вашей стороны, — проговорил он хладнокровно.
— Бесстыдный… — продолжал министр с раздражением.
— Барон Флери, я убедительно прошу вас быть умереннее, — возразил князь, прерывая его и повелительным жестом поднимая руку. — Оставьте этого человека говорить — я хочу сам убедиться. действительно ли партия ниспровержения существующего порядка и ненависть…
— Так называемая партия ниспровержения существующего порядка в стране, управляемой вашей светлостью, не имеет ничего общего с данным обстоятельством, — проговорил, прерывая его, португалец. — Что же касается ненависти, о которой упоминает ваша светлость, то не могу не признаться вам в моей глубокой, бесконечной ненависти к этому человеку!
И он указал на министра, который отвечал ему презрительным смехом.
— Да, да, смейтесь! — продолжал португалец. — Этот презрительный смех раздавался в устах моих, когда я должен был бежать из отечества! С мыслью о мщении переехал я океан; палящее солнце юга, а тем более рассказы несчастного Эшенбаха, не умевшего до последней своей минуты примириться с совестью, постепенно довели мысль эту до мании. Этот лист бумаги, — он указал на завещание, — также должен свидетельствовать против этого человека, надругавшегося над моим бедным братом, ввергнувшего в нищету двух не повинных ни в чем людей, и все это потому, что он прельстился женой Урия; — повторяю еще раз, что возвратился сюда единственно для того, чтобы отомстить!.. Но это пламя потухло в моей груди — недавно честное, благородное существо убедило меня, сколь нечисты были мои стремления… И если я теперь продолжаю последовательно идти к своей цели, другими словами, если я сброшу вас с высоты вашего абсолютного владычества, то главным мотивом, побуждающим меня стремиться к этому, есть желание уничтожить бич моего несчастного отечества!
Князь застыл, пораженный как громом этой невероятной смелостью, министр же порывался к звонку, как будто он был в своем бюро, а за дверью целая толпа полицейских ожидала его приказаний.
