Ларисса Андерсен - Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма
А. Н. Вертинский
14 марта 1936. Шанхай
Мой дорогой друг!
Я хочу поблагодарить Вас за Ваши прекрасные стихи. Они доставили мне совершенно исключительное наслаждение. Я пью их медленными глотками, как драгоценное вино. В них бродит Ваша нежная и терпкая печаль. «Le vin triste» — как говорят французы. Жаль только, что их так мало…
Впрочем, Вы вообще не расточительны. В словах, образах, красках — Вы скупы — и это большое достоинство поэта. У Вас прекрасная форма и много вкуса… Ваши стихи — это лучшее, что мне пришлось прочитать здесь. Если мои слова представляют для Вас хоть маленькую ценность — я прошу Вас писать, писать и писать. У Вас для этого есть все данные и все права.
В этом году в San-Francisco выходит большой альманах «Земля Колумба»[156], я буду рад предложить Ваши стихи в редакцию, если Вы мне пришлете еще что-нибудь.
Редактор П. Балакшин[157] просил меня присылать ему интересных молодых поэтов.
Примите уверения в самом искреннем восхищении.
Александр Вертинский
С.А. Грэс
18 апреля 1970. Таити
Дорогая Ларисса Николаевна!
Чтобы ответить на Ваше письмо от 10.03, я решил составить сперва для себя черновик и потом уже переложить его на письмо. Но получилась неурядица, и я съехал на конспект. А потом, не окончив, прочел и заметил, что получается как-то странно и довольно внятно, и шлю его Вам таким, каким он вышел…
Ларисса — она не только поэтесса, она и великолепный писатель. Она не может надеяться на хотя бы слабое подобие ее письма… Я рад, что «вдохновил» на такое хорошее послание, от качества и важности которого я уже отвык много, много, много лет тому назад.
Жалко, что у нас не было времени поговорить по-настоящему на Таити, она была занята купанием, верховой ездой, приемами, всяческой чепухой и т.д. и теперь только издалека приходят по воздуху чудные отзвуки потерянного!
Она говорит, что я переборщил, говоря о ее таланте, но все же дважды возвращается в своем письме к моим хвалебным гимнам, это значит, что ее проняло как следует!
Странно спрашивать себя, для кого писать. Надо писать. Знает ли Она, что существует хороший перевод на английский язык пушкинских (опять!!!) стихов и прозы? Она должна прочесть и объять всю техническую музыку языка. <…>
Разве это Ее вопрос, кто будет читать Ее стихи. Что за меркантильность такая! Кто-то будет рано или поздно читать в переводе или подлиннике Ее изложенные в прекрасную форму мысли и переживания . Ведь поэзия — рама для вложенной в нее картины. А как она попала в эту раму, кто ее обрамил и как ее обрамили — это…
Взвиться куда-то до не понятой ни Ею, ни другими (может быть, много!) необъятной, страшно возвышенной плоскости. Если бы у Нее были отношения с летчиками, то Ей надо было бы послать на Луну с первым «Аполло-11» (не 13!)[158] свои стихи и возложить там один экземпляр на русском языке, чтобы они остались вечно, без возврата на Землю.
Она не знает, до какой степени Ее стихи трогают за живое «простолюдинов», ну, скажем, таких, как я.
Что писать о себе? Право, не стоит.
Ваш Грэс-Черевков Сердечный привет от Рипо[159], а я жму руку Мориса.
Ю.В. Крузенштерн-Петерец
9 июня 1969. Вашингтон
Дорогой мой Ларишон,
Опять в доме ни листка бумаги — приходится писать на этих листках. Не взыщите. А без этого документа, что на обороте, Вы не поймете, почему написан фельетон о Сашеньке[160]. Сашенька — это моя молодая коллега Машенька, американка, которая до письма профессора Гребенщикова[161] очень бойко ориентировалась в русских именах существительных, а теперь бедняга совсем запуталась. Гребенщиков дал какие-то объяснения, которые я потеряла, но они малоубедительны. Кстати, это, кажется, сын «чураевского» Гребенщикова, нашего литературного прародителя или крестного.
Спасибо за письмо Марии Павловны. Завтра я посылаю их Валерию Перелешину и попрошу потом вернуть его Вам <…>.
Посылаю Вам десять своих книжек[162]. Если удастся — продайте по 2 доллара, а то раздарите — кому захотите. Пока что благожелательных отзывов о ней поступило только пять. От Вас. Валерия и Лизы Ульрих, от одной милой сумасшедшей старушки, которая, как выяснилась, знает всех моих героев лично (плюс герцога Виндзорского, бельгийского короля, и Жакелину Кеннеди, и еще несколько лиц такого же калибра). И от одной дамы, читающей самые бульварные романы. Остальные пока молчат как воды в рот набрали. Принимая во внимание, что Вы, Лиза и Валерий просто меня любите, число моих поклонников ограничивается одной сумасшедшей и одной дурой. Утешаюсь тем, что авось кто-нибудь из получивших книгу сойдет с ума или сдуреет, и я дождусь еще чьей-то похвалы.
Горбов обещал рецензию, но когда она будет написана, не знаю. Почему-то даже майского номера журнала не прислал, а Валерий этот журнал получил и видел Ваши стихи собственноочно <…>.
[В письмо вложена ксерокопия статьи из газеты «Новое русское слово» (1969. Дата неизвестна):]
ЛЕВ ГРОССЕ, ПОЭТ-МУЧЕНИК
Еще со времени оккупации Маньчжурии японцами, то есть с 1931 года, русская эмиграция на Дальнем Востоке раскололась на два лагеря — пораженцев и оборонцев.
Пораженцы верили в то, что Россия будет спасена японскими штыками, от Маньчжурии до Сибири ведь рукой подать. Потом к японскому штыку прибавился немецкий. Вступление гитлеровских армий в Россию вызвало в рядах пораженцев восторг, порожденный отчаянием и перешедший в одержимость <…>.
Для оборонцев спасение России было мыслимо лишь ее собственными внутренними силами, которые, как ожидалось, должны были окрепнуть при ударе извне, а пока, до того — «руки прочь от России». И лучше с Советским Союзом, чем с японцами и немцами.
В Маньчжурии высказывание оборонческих идей совсем не рекомендовалось, как, впрочем, и в других местах Китая, где японцы захватили полную власть. Зато в Шанхае, где до самого 8 декабря 1941 года — нападения на Перл-Харбор — можно было спокойно жить под защитой иностранных флагов, оборончество расцвело пышным цветом. Не было оно, впрочем, совсем задушено и после этого рокового дня, так как Япония в войне с СССР не находилась. Короче говоря, пораженцы были у японских оккупантов любимчиками, а оборонцы противными, непослушными детьми, которым то и дело нужно было грозить пальцем. Положение оборонцев ухудшилось еще тем, что у них не было никакой защиты. Эмигрантский комитет от них отказался, советское консульство и своих-то граждан не защищало. И все-таки, будучи целиком на милости оккупантов, и оборонцы существовали и, как это ни странно, имели даже свои газеты, журналы и литературные кружки.
Таким был журнал «Сегодня», который с марта по ноябрь 1943 года находился в руках небольшого литературного кружка «Среда». Среди членов этого кружка был забытый теперь поэт Лев Гроссе.
У меня сохранился комплект этого журнала, представляющий сейчас собой библиографическую редкость. В одном из первых номеров его были помещены стихи Гроссе «Пространство». Вот они.
Смотри, как в немом пространствеВеленьем вселенской игрыПарят в золотом убранствеСияющие миры.
Мы думали долго и многоО них, наполняющих взор,И стала ясна нам дорога,Ведущая в звездный простор.
Но грозную бездну простора,Скажи, кто из смертных постиг,Кто светом свободного взораВ начало пространства проник.
Кто понял бездонность свободы,Торжественной пустоты,Извечную дивную одуБезгранной тишайшей Мечты?
Простора надзвездная вечность,Что может быть вне тебя?Обнявшей и бесконечность,И атомы бытия?
Не Ты ли тот Знак Искомый,Без Имени, без Числа,От века нам тайно знакомый,Но скрытый от взоров зла?
Не Ты ли, о Вездесущий,Просторам пустотыВещаешь о правде сущей,Чье вечное Имя — Ты?
Над этими стихами некоторые, может быть, задумаются в связи с беспримерными подвигами американских астронавтов. Но у меня они вызывают другую ассоциацию. Перечитывая их, я думаю о беспримерной в своем роде постановке — Ленинском симпозиуме. Потому что если бы на этом симпозиуме к числу достижений «великого гуманиста» был приложен многомиллионный синодик его жертв, то в этом синодике стояло бы и имя Льва Гроссе.
* * *
