Критика платонизма у Аристотеля - Алексей Федорович Лосев
Мы отвлекаемся в этом цельном чувственном факте от его чувственности и сосредоточиваемся на его абстрактном контуре, на его фигуре и числе, и – мы становимся математиками. Полученный таким образом предмет – прочнее и точнее чувственного: он менее случаен и уже не содержит в себе той постоянной текучести и неустойчивости, которая так характерна для всего чувственного.
Никогда однофутовая линия не есть на самом деле однофутовая; эмпирически и телесно она всегда гораздо сложнее и изменчивее. Тем не менее математически геометр в полном праве считать данную линию именно однофутовой и данный несовершенно нарисованный круг – правильным и идеальным кругом.
Это возможно только благодаря абстракции. Конечно, такую абстракцию уже нельзя считать полным и цельным бытием: она – не «энтелехийна», она – чистая потенция, бытие только в возможности. Тем не менее, она в этом своем качестве вполне реальна, вполне определима; она – вполне определенный предмет специфично направленной мысли. И все это – без всяких сверх-чувственных фактов числа, без всякого вещественного гипостазирования фигуры (кроме того фактического гипостазирования, которое свойственно всему чувственно-сущему).
b)
Таково это простое учение Аристотеля о взаимоотношении математического и чувственного предметов. И мы можем сейчас же определить его характер в сравнении с учением Платоновским. Мы теперь отчетливо видим, что критика платонического «отделения» отнюдь не есть утверждение полной неотличимости математического предмета от чувственной вещи. Хотя местами критика Аристотеля и получает такой вид, как будто бы математическая и чувственная вещь есть логически одно и то же, – на самом деле Аристотелевская «форма», Аристотелевская «чтойность», Аристотелевское «единство», Аристотелевские «математические предметы» совершенно отличны от чувственной вещи, и логически они даже несравнимы с нею. Тут Аристотель вполне стоит на точке зрения Платоновского «отделения».
Разногласие с Платоном начинается с той поры, как только возникает вопрос о гипостазировании отделенного. В проблеме этого гипостазирования и кроется все существенное расхождение платонизма и аристотелизма. Однако, тут надо быть очень точным в изображении этого расхождения.
Мне не хочется сейчас вдаваться в анализ Платоновских текстов, так как это, чувствую, слишком расширит мой очерк. Но, ссылаясь на свои другие труды, я категорически утверждаю, что у Платона нет такого гипостазирования идей и чисел, какое приписывает ему Аристотель. Но вот интересный вопрос: почему Аристотель приписывает такой математический дуализм Платону? Указание на их эмпирическое и личное расхождение, конечно, ни о чем не говорит; это не есть факт историко-философский. Должны быть указаны какие-то существенные свойства самих систем Платона и Аристотеля, которые обусловливают такое расхождение и делают понятной критику Аристотеля.
c)
После вышеприведенного краткого изложения доктрины самого Аристотеля мы ясно видим, что позиция Аристотеля в отношении математического предмета чисто описательная, феноменологическая в современном смысле этого слова. Он не отрицает фактов, а, наоборот, признает их, как они существуют, но он воздерживается от суждения о них, когда заговаривает о математическом предмете. Он в сущности продолжает оперировать все с теми же реальными фактами, но рассматривает их не как таковые, но со стороны их смысла, и притом специфического смысла, т.е. со стороны чисел и фигур. Смысл этот есть реальный смысл, но он не есть факт, не есть «естественная установка». Он дан только в возможности. К нему, собственно говоря, даже неприменимы предикаты реальности, нереальности, вещи, времени, вообще чего-нибудь из «естественной установки». Это не значит, что он не реален. Он вполне реален. И все-таки он не есть фактическое бытие. Такую позицию Аристотеля я могу понять только как чисто описательную и феноменологическую.
Совсем другую картину представляет собою платоническая концепция формы, идеи или числá, фигуры. Для Платона нет никакого разделения на чувственные вещи и идеи: чувственные вещи для него – тоже некая модификация идеи.
Для Платона все решительно одинаково «идеально» и «реально».
«Вещи» и «идеи» суть для него, прежде всего, не описательные, а чисто диалектические принципы. Они пребывают в антиномико-синтетическом равновесии и взаимообщении. Вещь не есть идея, но она же и есть идея; идея не есть вещь, но она же и есть вещь. Вещь реальна, но она есть и нечто идеальное; идея – идеальна, но она есть и нечто реальное, вещественное.
Тут диалектическая антиномика и равновесие, в то время как у Аристотеля вещественно гипостазированы и единственно реальны факты чувственной действительности, а фигуры и числа – только абстрактны и идеальны, только невещественны; и строжайше запрещается у него говорить о каком-нибудь их гипостазировании кроме чувственного.
d)
Легко понять теперь, в каком виде должны предстать друг пред другом обе философские системы.
Аристотель, отвергающий диалектику в смысле сущностного метода и ставящий ее на одну доску с риторикой, конечно, рассуждает формалистически: бытие есть бытие, и больше ничего, т.е. чувственное бытие и есть единственное бытие; идеи же суть только смысл в возможности, и всякое оперирование с ними как с самостоятельными принципами уже трактуется им как натуралистическая метафизика и притом как дуализм.
Платон и не думал гипостазировать идеи и числа так формалистически и натуралистически, как это только и может быть понятным Аристотелю. Он требовал антиномики: если вещь имеет идею (а это со всеми здравомыслящими утверждает и Аристотель), то вещь и есть и не есть эта идея, а также и сама идея и есть и не есть вещь, причем «есть» употребляется здесь везде в одном и том же смысле (не только в разном).
Аристотель же принципиально стоит на точке зрения закона противоречия, и потому раз уж вещь есть вещь, то идея не может быть вещью, и раз идея есть идея, то она не может быть в одно и то же время и в одном и том же смысле вещью. Понятно, что всякое гипостазирование идеи и числа (кроме чувственного) есть для Аристотеля дуалистическая метафизика.
e)
От Платона не осталось возражений на учение Аристотеля. Но, ставши на его точку зрения, мы могли бы так говорить с Аристотелем.
Вот вы говорите, что в математике вы изучаете чувственную вещь не в меру ее чувственности, но в меру ее фигурности, количественности и т.д. Что же, вы изучаете ту же вещь или не ту же?
Если вы изучаете чувственную вещь со стороны ее не-чувственных свойств, то все же вы продолжаете изучать ту же самую чувственную вещь или что-нибудь другое?
Если вы продолжаете изучать (после перехода в область математики) ту же чувственную вещь, то почему вы не скажете, что математика есть учение о чувственных вещах, т.е., напр., физика или биология?
Если же вы после перехода в
