Франсин Риверс - Сад Лиоты

Однажды, когда родители еще жили в браке, Энни услышала, как отец признался, что любит Лиоту. Он произнес это признание в первый и последний раз. Его слова были восприняты матерью как вызов. После чего началась крупная ссора, продолжительная и громкая, с хлопаньем дверями и битьем посуды. Воспоминания об этой ночи навсегда запечатлелись в памяти Энни. Она не могла забыть, какие отвратительные обвинения выкрикивали ее родители. Спустя полгода они подали на развод. С восьми лет Энни прочно усвоила: нельзя упоминать имя бабушки Лиоты и ни в коем случае не спрашивать о ней.

Энни легла на кровать и стала смотреть на потолок сквозь кружево полога, подаренного ей на четырнадцатилетие. В тот день мать устроила грандиозную вечеринку, на которую пригласила друзей Энни из школы, из балетной студии и секции гимнастики. Гостей было много. И мать очень постаралась, чтобы подарок, который она сделала дочери, они увидели в последнюю очередь и услышали ее подробный рассказ о том, как в журнале, посвященном дизайну интерьера, она прочитала об этой замечательной вещице и позвонила в издательство, чтобы узнать адрес фирмы-производителя. «Эта кружевная роскошь проделала долгий путь из Бельгии». — заключила она, раскрыв большую коробку, и все присутствующие восхищенно ахнули. Одна подружка даже наклонилась к Энни и шепнула ей на ухо: «Как бы я хотела, чтобы и моя мама купила мне такую же прелесть».

Энни вспомнила свое желание швырнуть этот подарок обратно в упаковочную коробку, профессионально украшенную невообразимым количеством шелковых ленточек, и передать той девчонке с наилучшими пожеланиями. Ей хотелось крикнуть: «Я не просила об этом! Она будет использовать свой подарок против меня. В ту самую секунду, когда я посмею с ней не согласиться, она тут же заявит: „Как ты можешь быть такой неблагодарной? Я купила тебе великолепный кружевной полог. Мне пришлось звонить в редакцию журнала, которая находится за тридевять земель, целую вечность торчать у телефона, чтобы узнать, какая фирма производит такие замечательные вещи, а потом отправить письмо в Бельгию. Ты можешь представить, во сколько мне обошлась эта покупка? Я бы многое отдала, чтобы в маленькой тусклой комнатенке, где прошло мое детство, оказалось нечто столь же великолепное. И после всего этого ты не хочешь выполнить мою небольшую просьбу?“»

В душе Энни что-то шевельнулось, затеплилось, будто забрезжил слабый свет. Лишь отблеск света, но он мерцал, как зажженная в темной кладовой спичка. Она вдруг смогла отчетливо увидеть истину, и холодок пробежал по ее телу.

О, Боже… О, Боже. Я лежу здесь, на кровати, точно так же, как внизу, в шезлонге, лежит моя мать. И точно так же, как и она, я раздуваю свои обиды. Я презираю ее за это, но становлюсь похожей на нее.

Энни в тот же миг села, сердце ее учащенно забилось.

Я не могу оставаться здесь. Не могу продолжать все это. В противном случае я приду к такой же всепоглощающей ненависти, с какой она относится к своей матери.

Соскочив с кровати, она ринулась в свою гардеробную. С легкостью отодвинула зеркальную дверцу раздвижного шкафа и стащила с верхней полки свой чемодан. Она стала открывать ящики комода, вынимать только самое необходимое и все наспех упаковывать. Этих вещей хватит на то время, пока она основательно не устроится со Сьюзен. Энни взяла с прикроватной тумбочки свою Библию и положила ее поверх одежды. Опустив крышку чемодана, она заперла его на ключ.

Следует ли поговорить с матерью? Нет, лучше не рисковать. Она отдавала себе отчет, во что могут вылиться препирательства с матерью. Энни села за свой письменный стол, выдвинула боковой ящичек, достала оттуда весьма симпатичный набор письменных принадлежностей и довольно долго просидела в задумчивости. Неважно, что она напишет, все равно ничто не изменит мнение матери. Потерла глаза, потом нос, плотно сжала губы.

Боже… Боже… — Она не знала даже, о чем ей молиться. Не знала, правильно она поступает или ошибается. — Почитание. Что все-таки оно предполагает?

«Мама, — написала она, — я благодарна тебе за все, что ты для меня сделала. — Вновь долго и неподвижно сидела, обдумывая, что же еще написать, чтобы смягчить удар. Ничего не приходило в голову. Ничего ведь и не поможет. Все, что возникло в ее воображении, это неуемная ярость. — Я люблю тебя, — наконец, заключила она и просто подписалась. — Энни».

Она положила записку на кровать, на самую ее середину.

Нора услышала, как скрипнула тихонько лестница, и поняла, что Энни спускается вниз.

Неплохо. У нее было время все хорошенько обдумать.

Нора приняла расслабленную позу на своем ложе, поправила уже ставший теплым компресс и стала ждать, когда с извинениями появится ее дочь.

Входная дверь открылась и захлопнулась.

Удивленная и раздраженная, Нора села.

— Энни?

Разозлившись, она сдернула со лба компресс и вскочила на ноги. Заглянула в гостиную, позвала еще раз. Вероятно, дочь пошла побродить и развеяться. Со своих прогулок Энни возвращалась более сговорчивой. Однако Нора не любила томить себя долгим ожиданием, которое приводило ее в раздраженное состояние духа. Терпение не являлось одним из ее достоинств. Нора предпочитала как можно быстрее улаживать все вопросы, чтобы избавлять себя от лишнего беспокойства и ненужных размышлений. Она никогда не тревожилась о том, что творится в душе у Энни. Главное — всегда знать, где находится и о чем думает ее дочь.

Почему у нее такой трудный характер? Я все делаю так, чтобы ей было лучше!

Войдя в столовую, она увидела Энни сквозь прозрачные шелковые занавески на окнах, выходивших на центральную улицу. Дочь как раз забрасывала свой чемодан в багажник новенького «Сатурна», купленного ей отцом в подарок на окончание школы. Совершенно ошеломленная, Нора стояла в оцепенении, наблюдая, как Энни захлопнула багажник, обогнула машину и, открыв дверцу со стороны водителя, скользнула на сиденье.

Куда это она надумала ехать? Она ни разу не уезжала из дома без разрешения.

Как только машина Энни покатилась по улице, одновременно два чувства пронзили Нору: раскаленная добела ярость и леденящий душу страх. Она побежала к двери, распахнула ее и выскочила из дома.

— Энни!

Нора Гейнз стояла на своей идеально ухоженной, как на картинке, лужайке и смотрела на задние огни машины ее дочери, которые разочек мигнули во время недолгой остановки на углу, а затем машина свернула и исчезла из вида.

2

Лиота Рейнхардт вымыла после сыра и сполоснула холодной водой тарелку из зеленого стекла, предназначенную для сервировки праздничного стола, вилку, ножик и положила все это на пластиковую сушилку, которая стояла рядом с раковиной, на столешнице.

В доме было тихо, как в царстве тишины, все окна закрыты. А ведь когда-то каждый весенний день она распахивала их настежь и наслаждалась пением птиц, дышала свежим, напоенным ароматом цветов воздухом, проникавшим в дом из сада. Но за последние несколько лет сад зарос, а сама она стала узницей в собственном доме из-за мучавшего ее артрита. Лиота выдернула из раковины пробку и, пока теплая мыльная вода быстро втягивалась в отверстие стока, рассматривала свои скрюченные артритом, узловатые пальцы.

Вот так и время, как вода, исчезает стремительно и необратимо.

В свои восемьдесят четыре года она понимала, что ей уже немного осталось. Ее охватило грустное чувство одиночества, из-за которого дни казались бесконечно долгими и ночи нескончаемыми.

Услышав, как хлопнула дверь в соседнем доме, Лиота подняла голову и увидела троих ребятишек, которые появились около старого, выкрашенного в белый цвет забора, отделявшего владения Листы от дома, расположенного с западной стороны ближе всех остальных. Двери этого дома были совсем рядом, и она, пожалуй, могла бы болтать со своими соседями, будь она с ними в приятельских отношениях. Тех соседей, которых она знала, в доме не осталось. Одни из них куда-то переехали, другие давно покинули бренный мир. Теперь в примыкающем с западной стороны доме живет молодая чернокожая женщина с тремя детьми — мальчиком девяти лет и двумя девочками, которым, по всей видимости, около семи и пяти лет от роду. Лиота была последней представительницей тех семейств, что одними из первых купили эти дома и поселились в них еще до начала Второй мировой войны. Родители ее мужа приобрели этот дом совсем новеньким. Она мысленно перенеслась в прошлое, в те беспокойные, трудные времена, когда Бернард ушел на фронт и ей с двумя детьми пришлось переехать к «маме и папе». Джорджу тогда уже исполнилось три годика, а Эйлинора только-только начинала ходить и всюду совать свой любопытный носик.

Хотя родители Бернарда видели, что их сын вернулся с войны надломленным человеком, они настояли, чтобы в доме все было по-прежнему. Лиоте ничего не оставалось, как согласиться с этим решением. Некоторое время они жили вместе и старались быть вежливыми и обходительными, едва ли не счастливыми, а потом папа с Бернардом сделали гаражную пристройку и оборудовали в ней небольшую комнату, где поставили кровать. Из окон этой комнаты был виден сад. О, какими все же горькими были те годы!