Клайв Льюис - Письма к Малькольму
Сказав это на людях, можно зацепить фрейдистов. Хотя мы, не забудь, многим им обязаны. Они показали, как опасны те трусливые увертки от действительно полезного знания о себе, к которым мы прибегаем от начала мира. Но есть и просто нездоровое, суетное любопытство, которое бесполезно. Неоконченной картине очень хочется соскочить с мольберта и посмотреть на себя. Психоанализ от этого не излечит. Все мы знаем людей, прошедших через него и, по — видимому, навсегда сделавших себя с тех пор объектом исследования.
Если я прав, вывод такой: когда совесть не вносит ясности, а лишь смутно обвиняет или смутно одобряет, мы должны, подобно Герберту [24], сказать ей: «Тише, болтунья», — и жить дальше.
VII
В своем последнем письме ты, кажется, предлагаешь оставить только покаяние и хвалу, а просительные молитвы отменить, ибо они призывают Бога «устроить» определенные события в материальном мире. Я с этим не согласен. Наверное, вели нам христианство так поступать, оно и вправду было бы гораздо проще для ума. Я могу понять тех, кто говорит, что тогда оно стало бы возвышеннее. Но вспомни псалом («не надмевалось сердце мое») или лучше Новый Завет. Просительные молитвы нам заповеданы и через наставление, и через пример. Господь Наш в Гефсимании просил (и не получил того, о чем просил).
Ты скажешь, что просил Он с оговоркой: «Не Моя воля, но Твоя да будет». Разница огромная. Но, несмотря на разницу, просьба остается. Когда бедняга Билл просил одолжить ему сто фунтов, он сказал: «Если вы уверены, что вам это по карману» и «Я пойму, если вы откажете». Он не ныл и не угрожал, как иные, но все — таки просил.
(луга не выше своего господина, и ему не к лицу выглядеть благороднее. Каковы бы ни были теоретические сложности, мы должны просить у Бога. Некоторые люди постоянно напоминают, что это самый низкий и незначительный вид молитвы. Они нам не помогут: если и так, что с того? Бриллианты дороже сапфиров, но сапфиры тоже есть.
Не дадим себя так легко запугать. Некоторые из обычных возражений против просительных молитв подходят и против других вещей, которые делают от начала мира и христиане и нехристиане и, несомненно, делать будут. Думаю, на нас не возложено бремя на все это отвечать.
Есть, к примеру, детерминизм. Под тем или иным названием он, по — видимому, неотделим от научного взгляда на мир. Человеческого поведения детерминизм не отрицает. Он считает иллюзией стихийное убеждение в том, что изначальные истоки нашего поведения — в нас самих. Мне кажется, что поступок — «мой», но он — канал для всеобщего процесса. То, что он протекает в определенном времени и месте, вынужденно. Здесь различие между «сознательным» и «бессознательным» движениями тела не устраняется, а оказывается не тем, за что мы его принимаем. «Бессознательные» движения всегда вызваны механическими причинами, лежащими вне моего тела, или патологическими и органическими процессами в нем самом. «Сознательные» движения — следствие сознательных психологических факторов, но которые опять же зависят от факторов бессознательных. На последние влияют финансовое положение, детский и предродовой опыт, наследственность… так можно дойти до начала органической жизни, а то и дальше. Я не источник, а проводник. Я не могу быть творцом в мировом процессе. Я скольжу но нему даже не как бревно по реке, а как капля самой воды.
Но и те, кто в это верит, за столом просят вас передать им соль. И так с каждой формой поведения, включая речь. Если бы строгий детерминист верил в Бога, что, я думаю, возможно, просительная молитва у него не была бы иррациональнее нашей.
В «Созвучиях» Барнеби [25] изложил (впрочем, не приняв) другой довод. Если человеческая свобода хоть немного ценна, если у человека есть хоть немного власти планировать и приспосабливать средства к цели, он должен жить в предсказуемом мире. Но если Бог в ответ на молитву изменяет ход событий, мир непредсказуем. А раз подлинно свободен человек, получается, что не совсем свободен Бог.
Нужен такой предсказуемый мир нашей свободе или нет, не важно. Очевидно, что это совсем не наш мир. Наш мир — это мир ставок и страховых полисов, надежд и тревог, где «ничто не определено, кроме неожиданного», где предусмотрительность означает «умелое управление непредвиденным». Почти всегда люди молятся о непредсказуемом: исходе битвы или операции, потере или получении работы, взаимной любви. О затмениях мы не молимся.
Ты возражаешь, что и такое бывало. Научный прогресс все время делает предсказуемым то, что ранее предсказуемым не было.
Просительные молитвы возможны лишь по невежеству. Не разумнее ли предположить, что, подобно затмениям, можно предсказать и все те события, о которых мы сейчас молимся? Просто у нас мало знаний. Но я не стараюсь опровергнуть теорию детерминизма. Я не согласен с тем, что в мире с неизведанным будущим нельзя действовать запланированно и целенаправленно. Мы живем в таком мире уже тысячи лет.
Кстати, между нами: это возражение, кажется, связано с неверным представлением о науке. Может, я и не прав, здесь тебе лучше судить. Уровень настоящей науки в известной мере определяется ее способностью предвидеть. Но значит ли это, что совершенная наука или совершенный синтез всех наук позволит писать подробные рассказы о будущем? И захотят ли ученые этим заниматься? Не предсказывает ли наука будущее событие лишь постольку, поскольку это событие — частный случай всеобщего закона? Все, что делает его уникальным, то есть конкретным историческим событием, намеренно исключается — не только как то, чем наука пока не занимается, но и как то, что ей неинтересно. Восходы солнца в чем — то разные. Если мы уберем разницу, мы получим то, что предсказывает наука. Но жизнь не сводится к такой одинаковости. За любым физическим явлением (тем более — событием человеческой жизни) стоит вся предыдущая история мироздания. В каждом явлении есть своеобразие, которое наука вполне справедливо не учитывает. Провести хороший опыт — значит свести к минимуму все не относящееся к делу, то есть как раз исторические особенности.
Далее в своем эссе Барнеби, видимо, приходит к выводу, что единственный по — настоящему непредсказуемый фактор в истории — желания людей. Мне это не нравится отчасти потому, что это едва ли так. Кроме того, я, как и Брэдли [26], не считаю непредсказуемость ни сутью, ни даже признаком свободы. (Кстати, ты знаешь, что переиздали «Этические этюды»? Праведный гнев Арнольда [27] замечателен.) Но допустим, я не прав — все равно из — за огромной прорехи в предсказуемости событий вся идея предсказуемости как вещи, необходимой для человека, пойдет насмарку. Вспомни, как много человеческих поступков — таких, например, как брак — в течение тысячелетий привело к рождению Платона, Атиллы или Наполеона. А ведь от непредсказуемых вещей во многом и зависит человеческая история. Двадцать пять лет назад ты попросил руки Бетти. В результате у нас есть юный Джордж (надеюсь, ему сейчас лучше). Через тысячу лет его потомкам счету не будет. Лишь скромность способна утаить от тебя, что кто — то из них может оказаться знаменитым, как Аристотель — или Гитлер!
VIII
Какой пустой болтовней, должно быть, показалось тебе мое последнее письмо! Только я его отправил, как получил открытку от Бетти. Тревожное известие о Джордже обратило в острую боль мою шутку о его потомках (но крайней мере, так мне кажется). Весь разговор о молитве теперь выглядит совершенно нереальным. Разница между абстрактным «слышит ли Бог просительные молитвы» и конкретным «исполнит ли Он — может ли исполнить — наши молитвы о Джордже» бесконечна.
Я не притворяюсь, будто способен чувствовать то же, что и ты. Иначе ты подумаешь, как герой «Макбета»: «Он бездетен». Несколько лет назад, когда меня самого постигла беда, ты сам мне так сказал, ты написал: «Я знаю, что я снаружи. Мой голос едва ли достигнет тебя». Поэтому твое письмо больше походило на рукопожатие, чем другие письма.
Есть искушение попробовать тебя успокоить — напомнить, что врачи часто ошибаются с предварительным диагнозом, что симптомы могут быть неясны, а люди, которым это угрожало, доживали порой до глубокой старости. И все это было бы верно. Но ведь ты это и так твердишь себе ежечасно. Кроме того, я не специалист, мало знаю, подкрепить мне слова нечем. А если, Боже сохрани, твоя неизвестность разрешится так же страшно, как моя, эти утешения будут звучать как насмешки. По крайней мере, так было со мной. Воспоминания о несбывшихся надеждах только усиливали пытку. Даже теперь память о минутах обманчивого благополучия вынести сложней, чем память о минутах отчаяния.
Тем не менее все и вправду может кончиться хорошо. У тебя есть ожидание — пока проявят рентгеновские снимки, пока специалист сделает заключение. Но сейчас ты ждешь, и надо жить, ведь нельзя зарыться в землю или залечь в спячку. Тут и ужасные побочные продукты тревоги (они были у меня; я думаю, ты сильнее), и непрестанный хоровод мыслей, и даже языческое искушение наблюдать за приметами. Ты молишься, но молитва в основном оказывается излиянием тех же мучений.
