Гай Крисп - Историки Рима
Чем же все-таки объяснить, что направление, олицетворяемое именами двух выдающихся греческих историков и определенное нами как научно-исследовательское, не получило в Риме заметного развития? Явление это представляется нам закономерным и находит, на наш взгляд, свое объяснение прежде всего в том сопротивлении идущим извне влияниям, на которое уже указывалось выше. Поэтому римская историография, даже в пору своего расцвета и зрелости, представляла, в значительной степени, лишь дальнейшее развитие, лишь более совершенную модификацию все той же древнеримской анналистики. Принципиальных изменений почти не произошло, и потому именно в смысле своих принципиальных установок корифеи римской историографии, например Ливий (это мы уже частично видели), Тацит, Аммиан Марцеллин, не столь уже далеко ушли от перечисленных в своем месте представителей поздней (а иногда и ранней!) римской анналистики.
Такие характерные черты анналистического жанра, как романоцентристская и патриотическая точка зрения, как любовь к риторическим прикрасам, общий морализующий тон и, наконец, даже такая деталь, как предпочтение летописной формы изложения событий, — все это мы можем в большей или меньшей степени найти у любого представителя римской историографии, вплоть до последних десятилетий существования римского государства. Конечно, все сказанное отнюдь не может и не должно рассматриваться как отрицание какого бы то ни было развития римской историографии на протяжении столетий. Это — явная нелепость. Так, например, нам хорошо известно, что возникали даже новые историко-литературные жанры, как, скажем, жанр исторических биографий. Однако авторы произведений подобного рода по своим принципиальным установкам — а о них и идет речь! — все же значительно ближе к художественно-дидактическому направлению, чем к тому, которое было представлено именами Фукидида и Полибия.
И, наконец, выше было сказано, что оба направления (или тенденции) античной историографии — на сей раз в достаточно модифицированном виде — существуют даже в современной науке. Конечно, это утверждение никак нельзя понимать в буквальном смысле. Но спор, начавшийся более ста лет тому назад, о познаваемости или непознаваемости исторического факта, о наличии или отсутствии закономерностей исторического процесса, привел в свое время к выводу (широко распространившемуся в буржуазной историографии) об описательном характере исторической науки. Последовательное развитие подобного вывода, несомненно, сближает историю с искусством и может считаться своеобразной модификацией одного из охарактеризованных выше направлений античной историографии.
Не мешает отметить, что и признание воспитательного значения истории — признание, кстати сказать, в наше время свойственное в той или иной степени историкам самых различных направлений и лагерей, — может быть возведено в конечном счете к тому представлению об истории как наставнице жизни, как сокровищнице примеров, которое возникло именно в античности среди сторонников и представителей «художественно-дидактического» направления.
Историк-марксист, очевидно, не может согласиться с определением истории как науки «идеографической», то есть описательной (вернее — только описательной!). Историк, признающий реальность и познаваемость исторических явлений, обязан идти дальше — вплоть до определенных обобщений или, говоря иными словами, вплоть до выведения определенных закономерностей. Поэтому для марксиста историческая наука — впрочем, как и любая другая наука — всегда «номотетична», всегда базируется на изучении закономерностей развития.
Конечно, пресловутый спор об «идеографическом» или «номотетическом» характере исторической науки не может и не должен быть отождествляем с двумя тенденциями античной историографии, но в какой-то мере своими корнями он, безусловно, восходит к этой эпохе, к этому идейному наследию античности,
В этом разделе следует хотя бы кратко охарактеризовать некоторых историков «зрелого» периода римской историографии, представленных в данной книге. Даже из этих кратких характеристик нетрудно будет, на наш взгляд, убедиться, что все они, в принципе, принадлежат к тому направлению, которое только что было определено как художественно-дидактическое.
Остановимся прежде всего на Гае Саллюстии Криспе (86-35 гг. до н. э.). Он происходил из сабинского города Амитерна, принадлежал к сословию всадников. Свою общественно-политическую карьеру Саллюстий начал — насколько нам известно — с квестуры (54 г.), затем был избран народным трибуном (52 г.). Однако в 50 году его карьера чуть было не оборвалась навсегда: он был исключен из сената якобы за безнравственный образ жизни (очевидно, существовала и политическая подоплека исключения). Еще в годы своего трибуната Саллюстий приобрел репутацию сторонника «демократии»; в дальнейшем (49 г.) он становится квестором у одного из вождей римских демократических кругов — у Цезаря и снова вводится в состав сената. В годы гражданской войны Саллюстий — в рядах цезарианцев, а после окончания военных действий назначается проконсулом провинции Africa nova. Управление этой провинцией обогатило его настолько, что, вернувшись в Рим после смерти Цезаря, он смог купить его виллу и огромные сады, долгое время называвшиеся Саллюстиевыми. По возвращении в Рим Саллюстий политической деятельностью больше не занимался, но целиком посвятил себя историческим исследованиям.
Саллюстий — автор трех исторических трудов: «Заговор Катилины», «Война с Югуртой» и «История». Первые два произведения, носящие характер исторических монографий, дошли до нас полностью, «История», охватывавшая период от 78 года по 66 год, сохранилась лишь фрагментарно. Кроме того, Саллюстию приписывается — и с достаточно серьезными основаниями — авторство двух писем к Цезарю «Об устройстве государства».
Политические воззрения Саллюстия довольно сложны. Конечно, есть все основания рассматривать его как выразителя римской «демократической» идеологии, поскольку его ненависть к нобилитету носит ярко выраженный, пожалуй, даже возрастающий характер. Так, например, критика римской аристократии и, в особенности, ее методов руководства государством в «Войне с Югуртой» (и по некоторым данным — в «Истории») острее и непримиримее, чем в «Заговоре Катилины» (и в «Письмах к Цезарю»). Однако политический идеал Саллюстия не отличается достаточной в этом смысле четкостью и последовательностью. он — сторонник некоей системы политического равновесия, основанной на правильном распределении функций управления государством между сенатом и народом. Это правильное распределение состоит в том, что сенат при помощи своего авторитета (auctoritas) должен сдерживать, направлять в определенное русло силу и мощь народа. Таким образом, идеальное государственное устройство, по мнению Саллюстия, должно покоиться на двух взаимно дополняющих друг друга источниках (и носителях) верховной власти: на сенате и на народном собрании.
Саллюстия, пожалуй, можно считать одним из первых представителей (наряду с Корнелием Сизенной и др.) римской историографии периода ее зрелости. Каковы же основные установки историка? Прежде всего следует отметить, что Саллюстий обычно рассматривается как родоначальник нового жанра — исторической монографии. Конечно, его первые исторические труды — «Заговор Катилины» и «Война с Югуртой» — вполне могут быть отнесены (как это уже и было сделано выше) к произведениям подобного жанра, но несомненно и то, что самый жанр возник значительно раньше — достаточно вспомнить младших анналистов, а затем в какой-то мере и монографии Цезаря о галльской и гражданских войнах.
Кроме того, возникновение нового историко-литературного жанра (монографического, биографического и т. п.) отнюдь не всегда предполагает пересмотр задач или целей исторического исследования. Саллюстий, быть может, наиболее яркий тому пример: отойдя в области формы (или жанра) от римских анналистов на довольно значительное расстояние, он вместе с тем остается весьма близок к ним в своем понимании задач историка. Так, он считает, что события истории Афин и подвиги их политических и военных деятелей прославлены по всему свету исключительно благодаря тому, что афиняне имели выдающихся историков, обладавших блестящими писательскими талантами. Римляне же, наоборот, до сих пор были ими не богаты. Следовательно, задача состоит в том, чтобы ярко и талантливо «писать историю римского народа по частям, которые мне представлялись достопамятными» («Заговор Катилины», IV, 2). Поскольку выбор нашего автора останавливается, после данного утверждения, на рассказе о заговоре Катилины, то, видимо, событиями, достойными упоминания и внимания историка, могут оказаться не только подвиги или проявления доблести, но и «неслыханные преступления».
