Александр Янов - Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560

Что, однако, еще знаменательнее, именно на этих рассуждениях и основывает он свои политические рекомендации: «рынок нужен... но не западно-европейская и тем более не американская его модель, а своя, евразийская (по типу нэпа) — капитализма государственного. Без деприватизации здесь, к сожалению для многих, не обойтись. Бы­ла бы только политическая воля у будущих государственников».6

Тут, впрочем, возникает интересная семантическая проблема. Что такое в конечном счете государство, если не корпорация чинов-

и Там же, с. 13.

Там же, с. 17.

Там же, с. 18.

ников, бюрократов? Так вот, допустим, что кто-нибудь провозгласил бы: «Наша главная цель — создать сильную бюрократию!» Проф. Си- роткин, надо полагать, первым бы от такого безумца отшатнулся. Но стоит слегка перестроить эту фразу и провозгласить, что «наша главная цель создать сильное государство» (не сильную страну, за­метьте, но государство), как тот же проф. Сироткин тотчас проголосу­ет за неё обеими руками. Кто бы объяснил мне эту странность пове­дения ученого, интеллигентного человека, прекрасно понимающе­го, что «государство» и «бюрократия» в сущности одно и то же? И как это связано с «азиатским способом производства», за который он готов стоять до последнего?

Старинным спор

Что сильнее всего удивило меня, однако, в реакции большинства моих оппонентов, это практи­чески полное её совпадение с вердиктом классической западной ис­ториографии. Четверть века назад, когда я готовил к изданию в Аме­рике очень еще приблизительную версию этой книги — ей впервые предстояло тогда увидеть свет под названием «The Origins of Autocracy»,[1] — споров о природе русской политической традиции то­же было предостаточно. Но тогда ситуация выглядела куда яснее.

На одной стороне баррикады стояли, как еще предстоит увидеть читателю, корифеи западной историографии, единодушно настаи­вавшие на том же самом, что защищает сегодня В.Г. Сироткин, на па­терналистском, «азиатско-византийском» характере русской госу­дарственности. Между собою они расходились, конечно. Если Карл Виттфогель[2] или Тибор Самуэли[3] вслед за Марксом[4] утверждали, что политическая культура России по происхождению монгольская, то

Арнолд Тойнби был, напротив, уверен, что византийская,[5] а Ричард Пайпс вообще полагал культуру эту эллинистической, «патримони­альной».[6] Но в главном все они держались одного мнения: Россия унаследовала её от восточного деспотизма.

Имея в виду, что по другую сторону баррикады стояли историки российские (тогда советские), которые столь же единодушно, хотя и не очень убедительно, настаивали на европейской природе русской го­сударственности, непримиримость обеих позиций была очевидна.Что изменилось сейчас? Непримиримость, конечно, осталась. Парадокс лишь в том, что классики западной историографии неожи­данно получили мощное подкрепление. Большинство высоколобых в свободной постсоветской России встало на их сторону. Прав ока­зался Георгий Петрович Федотов в своем удивительном пророчест­ве, что, «когда пройдет революционный и контрреволюционный шок, вся проблематика русской мысли будет стоять по-прежнему пе­ред новыми поколениями России».[7]Старинный спор славянофилов и западников, волновавший рус­скую культурную элиту на протяжении пяти поколений, и впрямь воз­родился. И опять упускают из виду обе стороны, что спор их решения не имеет. Ибо намного важнее всех их непримиримых противоре­чий глубинная общность обеих позиций. Ибо и те и другие абсолют­но убеждены, что у России была лишь одна политическая тради­ция — патерналистская (назовите её хоть евразийской, или монголь­ской, или византийской). Другими словами, обе стороны нимало не сомневаются в том, что за неимением лучшего термина назвал бы я Правящим Стереотипом мировой историографии. Несмотря даже на то, что Стереотип этот откровенно противоречит фактам русской ис­тории, в которой, как я сейчас попытаюсь показать, патерналистская и европейская традиции не только живут как две души в душе одной, но и борются между собою насмерть.

Динамика русской истории

Более того, упустите хоть на минуту из виду этот роковой дуализм политической культуры России, и вы просто не сможете объяснить внезапный и насильственный сдвиг её цивилиза- ционной парадигмы от европейской, заданной ей в 1480-ые Ива­ном III Великим, к патерналистской — после самодержавной рево­люции Грозного царя в 1560-е (в результате которой страна, совсем как в 1917-м, неожиданно утратила не только свою традиционную по­литическую ориентацию, но и саму европейскую идентичность). Не сможете вы объяснить и то, что произошло полтора столетия спустя. А именно столь же катастрофический и насильственный обратный сдвиг к европейской ориентации при Петре (на который Россия, соб­ственно, и ответила, по известному выражению Герцена, «колос­сальным явлением Пушкина»).

А ведь для того, чтобы это объяснить, можно даже провести, если угодно, своего рода исторический эксперимент. Например, такой. Одновременно с Россией Петра, Екатерины и Александра I сущест­вовала в Европе еще одна могущественная евразийская империя, бывшая притом сверхдержавой, Блистательная Порта, как требова­ла она себя именовать, в просторечии Турция. И как увидит читатель во второй книге трилогии, она тоже пыталась модернизироваться и обрести европейскую идентичность. На самом деле весь XIX век пронизан отчаянными попытками Порты совершить то, что сделал с Россией Петр. Некоторым из её султанов даже пророчили судьбу Петра. Не помогло, однако.Так никогда и не вошла Блистательная Порта в концерт великих европейских держав. Напротив, неумолимо продолжала она скатываться к положению «больного человека Евро­пы». об обретении европейской идентичности и говорить нечего.

Введение

А теперь сравним её неудачу с тем, что произошло после драма- тического поворота Петра с Россией. Уже при Екатерине играла она ПеРвые роли в европейском концерте великих держав. А при Алек- Сандре I, по словам известного русского историка А.Е. Преснякова, «могло казаться, что процесс европеизации России доходит до край­них своих пределов. Разработка проектов политического преобразо­вания империи подготовляла переход государственного строя к евро­пейским формам государственности; эпоха конгрессов вводила Рос­сию органической частью в европейский концерт международных связей, а её внешнюю политику — в рамки общеевропейской полити­ческой системы; конституционное Царство Польское становилось об­разцом общего переустройства империи».[8] И что еще важнее, вырос­ло в России при Александре вполне европейское поколение образо­ванной молодежи, готовой рискнуть своей вполне благополучной жизнью ради уничтожения крестьянского рабства и самодержавия . Короче, не прошло и столетия после Петра, как российская элита вер­нула себе утраченную при Грозном европейскую идентичность.

И все лишь затем, чтобы еще через столетие настиг её новый ги­гантский взмах исторического «маятника» и она, по сути, вернулась в 1917 году к ориентации Грозного. А потом — всего лишь три поколе­ния спустя — новый взмах «маятника» в 1991-м. И новое возвраще­ние к европейской ориентации. Как объяснить эту странную динами­ку русской истории, не допустив, что работают в ней две противопо­ложные традиции?Слов нет, Реформация и Контрреформация, революции и рестав­рации, непримиримое противостояние либералов и консерваторов терзали Европу на протяжении столетий. Но не до такой же степени, чтобы страны её теряли свою европейскую идентичность. А Россия, как мы видели, теряла. Ведь после каждого цивилизационного сдви­га представала перед наблюдателем совсем, по сути, другая страна. Ну что, собственно, общего было между угрюмыми московитскими дьяками в долгополых кафтанах, для которых еретическое «латин­ство» было анафемой, и петербургским изнеженным вельможеством, которое по-французски говорило лучше, чем по-русски?Но ведь точно так же отличались от александровского дворян­ства, для которого Европа была вторым домом, сталинские подьячие в легендарных долгополых пальто, выглядевших плохой имитацией московитских кафтанов. И хотя рассуждали теперь эти подьячие не

о вселенской победе православия, а совсем даже наоборот, о тор­жестве безбожного социализма, но погрязшая в буржуазном зле еретическая Европа вызывала у них точно такое же отвращение, как «латинство» у их прапрадедов.

Введение

Попробуйте, если сможете, вывести этот «маятник», в монумен­тальных взмахах которого страна теряла и вновь обретала, и снова теряла и опять обретала европейскую идентичность из какого-нибудь одного политического корня.

Попытка «неоевразийцев»

А что вы думаете, ведь пробуют! Например, новейшая «не­оевразийская» школа в российской политологии во главе с двумя московскими учеными — заведующим кафедрой философии Бау­манского училища В.В. Ильиным и заведующим кафедрой политиче­ских наук МГУ покойным ныне (мир праху его!) А.С. Панариным (о маргинальных «евразийцах», мутящих сегодня воду на обочинах российской политики под руководством Александра Дугина, я уже и не говорю.) Вот основные идеи серьезных людей, профессоров, как В.Г. Сироткин . Во-первых, исключительность России. Ильин: «Мир разделен на Север, Юг и Россию... Север — развитый мир, Юг — отстойник цивилизации, Россия — балансир между ними».15 Панарин вторит: «Одиночество России в мире носило мистический характер... Дар эсхатологического предчувствия породил духовное величие России^и её великое одиночество».16