Александр Янов - Россия и Европа- т.2

смысл трилогии: Размышления автора

Luubime А теперь о том, чего ожидал Федо­тов от «новой национальной схемы». Естественно, прежде всего, чтобы она объяснила все те странности русской исто­рии, что не вписывались в старую. И в особенности самую важную из них: почему периодически, как ему уже было ясно, швыряет Рос­сию — от движения к европейской модернизации к московитскому тупику и обратно? Откуда этот гигантский исторический маятник, раскачивающий страну с самого XVI века? И почему так и не сумела она остановить его за пять столетий?

Для Федотова, разумеется, решающим свидетельством этой не­объяснимой, на первый взгляд, странности был 1917-й. Но замеча­тельная плеяда советских историков 1960-х (А.А. Зимин, С.О. Шмидт, А.И. Копанев, Н.Е. Носов, С.М. Каштанов, С.Я. Лурье, Н.А. Казакова, Д.П. Маковский, Г.Н. Моисеева, Ю.К. Бегунов) обнаружила в архи­вах, во многих случаях провинциальных, неопровержимые доку­ментальные свидетельства, что 1917-й вовсе не был первой в России катастрофой европейской модернизации. Эти ученые поистине сде­лали именно то, что завещал нам Федотов: начав заново изучать ис­торию России, они и впрямь нашли в ее земле «закопанные клады». Вот что они обнаружили.

Оказалось, что переворот Ивана IV в 1560 году, установивший в России самодержавие и положивший начало великой Смуте, а следовательно, и московитскому фундаментализму, был не ме­нее, а может быть и более жестокой, чем 1917-й, патерналистской реакцией на вполне по тем временам либеральную эру модерни­зации, которую в первой книге трилогии назвал я европейским столетием России (1480-1560 гг.). Да и николаевская имитация Мо­сковии переставала в этом контексте казаться случайным эпизодом русской истории, а выглядела скорее мрачным предзнаменовани­ем того же 1917-го. Один уже факт, что идейное наследие этого «эпизода» преградило России путь к преобразованию в конституци­онную монархию (единственную форму, в которой только и могла сохраниться в современном мире монархия), заставляет рассмат­ривать николаевскую имитацию Московии как ключевое событие русской истории в Новое время. Достаточно вернуть его в кон­текст всего послепетровского периода, чтобы в этом не осталось сомнений.

смысл трилогии:

Размышления автора "j~p 0"|"ЬЯ

стратегия Для Петра, вытаскивавшего

страну из исторического тупика, выбор был прост: Московия или Европа. На одной стороне стояли «духовное оцепене­ние» и средневековые суеверия, на другой — нормальное движе­ние истории, где те же богопротивные геометрия и философия при­вели каким-то образом к появлению многих неслыханных в «полу- немой» Московии и необходимых для отечества вещей — от мощных фрегатов до телескопов и носовых платков. Для Петра это был выбор без выбора. Европейское просвещение, как он его по­нимал, стало после него в России обязательным.

И ни один из наследовавших ему самодержцев до Николая I не смел уклониться от его европейской стратегии. С.М. Соловьев под­тверждает: «Начиная от Петра и до Николая просвещение всегда было целью правительства... Век с четвертью толковали только о благодетельных плодах просвещения, указывали на вредные по­следствия [московитского] невежества в суевериях».32

Но европейское просвещение имело, как оказалось, послед­ствия, не предвиденные Петром. «Он воспитывал мастеровых, — за­метил по этому поводу один из замечательных эмигрантских писате­лей Владимир Вейдле, — а воспитал Державина и Пушкина».33 А отсю­да уже недалеко было до того, что «новое поколение, воспитанное под влиянием европейским», по выражению Пушкина,34 совсем другими глазами посмотрело на московитское наследство, которое не добил Петр и которое даже укрепилось после него в России. Речь шла, естественно, о крестьянском рабстве и о патерналистском его гаранте — самодержавии.

И очень скоро поняло это новое поколение, что, если действитель­но суждено России идти по пути европейской модернизации (включав­шей, как мы помним, не только военный и хозяйственный рост, но и гарантии от произвола власти), разрушению подлежали и эти бас­тионы Московии. Точнее всех сформулировал зтот вывод второго ев­ропейского поколения России Герцен, когда сказал, что «в XIX столе­тии самодержавие и цивилизация не могли больше идти рядом»35 Де­кабристы попытались воплотить этот вывод в жизнь. Выходило, короче говоря, что европейское просвещение неминуемо вело в России к ев­ропейской модернизации, а ориентированное на Европу самодержа­вие столь же неминуемо порождало своих могильщиков.

Вот почему потребовалось Николаю уничтожить эту петровскую ориентацию страны. Он просто не видел другого способа сохранить оба средневековых бастиона Московии, как объявить преступлени­ем само европейское просвещение. Я не преувеличиваю. Я лишь повторяю известные слова Сергея Михайловича Соловьева, что при Николае «просвещение перестало быть заслугою, стало преступле­нием в глазах правительства».36 Мы знаем, к чему это привело. Трид-

С/И. Соловьев. Мои записки для моих детей, а может быть, и для других. Спб., 1914, с. 118.

В. Вейдле. Задача России, Нью-Йорк, 1956, с. 82.

4.С. Пушкин. Поли. собр. соч., М., 1937-1959, т. и, с. 14.

AM. Герцен. Собр. соч. в 30 томах, М., 1958, т. 7, с. 142.

С-М. Соловьев. Цит. соч., с. 118.

цать лет спустя Европа буквально вынудила Россию громом своих скорострельных пушек реабилитировать европейское просвеще­ние и отказаться от одного из главных переживших Петра бастионов Московии — порабощения соотечественников.

Однако апологеты царя-освободителя почему-то не заметили, что его Великая реформа была еще и великим Гамбитом. Ибо по­жертвовал он крепостным правом между прочим и для сохранения последнего уцелевшего бастиона Московии — гегемонии государ­ства над обществом (в чем, собственно, и состоял смысл самодер­жавия). И с момента этого Гамбита кончилась для правительства России петровская простота стратегического выбора. Отныне к пет­ровской альтернативе — Европа или Московия — прибавилась со­знательная попытка совместить европейскую риторику и имита­цию европейских учреждений с московитским самодержавием.

Правительство опять открыло страну для европейского просве­щения — и Россия благодарно ответила на это небывалым расцве­том культуры. Оно допустило европейские реформы. Единственное, чего допустить оно не могло, это европейскую модернизацию. Дру­гими словами, гарантии от произвола власти. Сохранение моско- витского самодержавия стало для него последним рубежом, дальше которого отступать оно не желало. Дело дошло до того, что даже в 1906 году, после революции и введения Основного закона импе­рии, последний император настоял на том, чтобы и в нем, в консти­туционном документе, именоваться самодержцем.

СМЫСЛ ТРИЛОГИИ:

Размышления автора ИСКаЛвЧвННаЯ ЭЛ ИТЭ

Можно, конечно, предположить, что, откажись постниколаевский режим в 1861 году от своего хитрого гамбита, со­гласись Александр М созвать совещательное собрание представите­лей общества не в 1881 году (в день цареубийства), а за двадцать лет до этого, как требовала либеральная оппозиция, результат мог быть совсем иным. Во всяком случае, не было бы ни террора, ни царе­убийства. Представительные учреждения успели бы к 1917 году пус­тить в стране корни, общество, как повсюду в Европе, сломило бы ге­гемонию государства — и реставрация Московии на обломках само­державия оказалась бы невозможной.

смысл трилогии: Размышления автора Искалеченная элита

Но это все — знаменитое сослагательное наклонение, и учиться на таких ошибках могут лишь последующие поколения. По настоя­щему интересный вопрос: почему царь-освободитель ничего этого не сделал? Ведь, в конце концов, он был племянником Александ­ра I, для которого самодержавие отнюдь не было священной коро­вой и который незадолго до своей смерти даже сказал, как мы по­мним, одному из домашних, «перед кем, — по словам М.Н. Покров­ского, — не нужно и не интересно было рисоваться: „Что бы обо мне ни говорили, но я жил и умру республиканцем"».37

Так или иначе, слова «республика» и «конституция» вовсе не были в России до Николая синонимами мятежа и государственной измены. Они стали такими после Николая, который не мог предста­вить себе Россию без самодержавия и которому, как впоследствии Константину Леонтьеву, просто «не нужна была Россия несамодер­жавная».38 К сожалению, Александр Николаевич нисколько не похо­дил на своего дядю, Александра I и слишком хорошо усвоил само­державный фанатизм отца. Потому и не сделал в 1861 году то, чего властно требовало время.

Еще хуже было, что Николай воспитал в этом духе не только сво­их сыновей, но и всех тех, кто их окружал, тогдашнюю российскую элиту, психологически искалеченную николаевским царствованием, как впоследствии признавался А.В. Головнин, министр народного просвещения в правительстве «молодых реформаторов» в 1860-е.39 Отныне само слово «конституция» стало для этой «искалеченной» элиты равносильно измене отечеству. И это в момент, когда даже са­мые консервативные из великих держав Европы — и Германия, и Ав­стро-Венгрия, и даже на время Оттоманская империя — уже были конституционными монархиями. Одна Россия, опять противопостав­ляя себя Европе, держалась за «сакральное» самодержавие как за талисман, обрекая таким образом на гибель и династию, и элиту.