Неизвестно - Александр Поляков Великаны сумрака
Тигрыч с Дворником спокойны: переписка с Алхимиком идет через зашифрованные в его сообщениях адреса. Например: «Мистер япупьт юрр хщхуыклю.», что означает, если воспользоваться ключом «Могила любви»: «Мистер Саперс, 130». И далее, в таком же духе.
И вдруг — известие, оглушительное, как взрыв гремучего студня: Гартман арестован в Париже. (Сидел бы в Англии. Куда полез?). Царская дипломатия настаивала на его выдаче России. С особыми полномочиями во Францию прибыл молодой прокурор Николай Муравьев. Тихомиров видел, как, узнав об этом, Соня уронила руки: «Опять он! Что за наваждение? Желтые иммортели — отвратительные цветы.»
Впрочем, Тигрычу было не до нее. В конспиративной квартире на Гороховой несколько человек уже готовили конверты для воззвания «К французскому народу», которое он, разрывая бумагу пером, торопливо писал, а после читал Дворнику и Баранникову, сразу внося скорую правку.
«Тут важен не Гартман, не та или другая отдельная личность, — важен принцип.»
— Хорошо, хорошо, — недобро сжимал губы Михайлов. — А здесь надо бы приписать. Про солидарность.
И он приписывал. Отчего не приписать: ведь Тигрыч — главная литературная сила могущественной «Народной Воли».
«Не покупайте благорасположения царя.» Царя, конечно, со строчной, с маленькой буквы.
— Вот-вот, чтобы не торговались. — вторил богатырь Баранников, успевая поймать одобрительно-нежный взгляд Маши Оловенниковой.
«.. .благорасположения царя ценою оскорбления свободы и международной солидарности!»
Тихомировское воззвание полетело во все концы, было умножено не только на гектографе (в подпольной «летучей типографии» не нашлось иностранного шрифта), но и напечатано во многих ведущих европейских газетах.
И все же, и все же — они победили: парижская полиция вынуждена была освободить Алхимика.
«Общественное мнение Франции заявило себя на стороне радикальных принципов и против русской тирании, — восторженно писал Тигрыч в «Листке «Народной Воли». — .вся наша эмиграция встрепенулась. Со всех сторон, в Париже, в Женеве, русские устно и печатно агитировали за освобождение Гартмана. Вступился в дело и Исполнительный Комитет. .дело Гартмана приняло характер европейского события. .самая мысль о выдаче сделалась противна большинству французов как величайшая политическая нечестность.»
Знай наших! Мы все можем!
Белая ночь туманилась над Фонтанкой. Где-то у Гостиного переговаривались сонные лихачи.
— Вот скубент энтот, в очках, как вытянет револьвер, — услыхал Тигрыч.
— А чего же их благородия, жандармы? — недоверчиво спросил другой извозчик. — Споймали?
— Поймаешь тут! — рассердился первый. — Соцьялист-то из бутылочки хлебнул и расти стал, точно надули его воздухом. Выше и выше, великаном сделался.
— Ладно тебе: врешь много, а переврать не умеешь! Мели, Емеля, твоя неделя! — раздались недоверчиво-веселые голоса.
— Истинный крест! — осенил себя рассказчик. — Унтеры-то врассыпную. А великан энтот как шагнул, так через дом и перемахнул. Нева для него будто ручей. Шел и шел себе, покуда не пропал за Охтой. Осенью было, сумрак. Огромадный, точно змей-горыныч какой.
— Да уж. — притихли слушатели. Каждый покрутил головой, словно бы осматриваясь: а не приближается ли великан-революционер с «бульдогом» в руке и динамитом под мышкой? Великан сумрака, который покарает сатрапа, народного душителя и сразу, мощно и страшно вырастая над толпой, растворится среди дворцов и доходных зданий, в сиреневой дымке невских болот.
«Великаны сумрака — это мы, — с молодым самодовольством подумал Тигрыч. — Красиво.» Хотелось сказать извозчикам что-нибудь доброе, но он смолчал. Помнил: конспирация — это скромность.
И зашагал дальше, упруго отталкиваясь крепкими угони- стыми ногами от влажной мостовой.
Да, мы все можем. Царь убегал от нас. «Народную Волю», моих товарищей боятся грозные шефы жандармов. Трепещут градоначальники, тюремщики, генерал-губернаторы. Захотели и освободили Алхимика: какая хлесткая всеевропейская пощечина русскому самодержавию! И пусть он, Тигрыч, пойдет революционным путем лишь до передачи власти народу, а после, подобно Цинциннату будет мирно сажать капусту, пусть так. Сегодня народовольцы всемогущи. Ведь не зря же о них говорят лихачи у Гостиного, словно о сказочных героях.
Он шел, и тело наливается особой, неведомой прежде силой. Лев знал наверняка: стоит захотеть, и он легко перешагнет через здание Александринского театра. Любой экипаж, любая карета разлетятся в щепки, столкнувшись с ним. И не только с ним — с любым из его соратников по великой борьбе. Он был в этом уверен: белая ночь творила чудеса. А тяжелая конка? И конка рассыплется. И, конечно, поезд, даже царский. А следом Петербург, губерния, вся Российская Империя. Хрустнут, треснут, развалятся. С Империей, понятно, посложнее; тут нужно взяться за руки — им всем: Дворнику, Желябову, Кибальчичу, Баранникову, Кравчинскому, Соне с Катей, Маше Оловенниковой. Всем. И тогда.
Тигрыч свернул на Лиговку. До дома, где в конспиративной квартире его ждала Катюша, оставалось несколько шагов.
«Осенью роды. Буду отцом. Как хорошо.» — взбегал он по лестнице.
Глава двадцать первая
Прокурор Муравьев с отвращением отбросил утренний выпуск «Le Figaro», да так, что опрокинулась чашка, и горячий кофе пролился прямо на репортаж об освобождении революционера Льва Гартмана. Под материалом снова было подверстано воззвание русских нигилистов «К французскому народу»: надо же, не пожалели места, еще раз напечатали; наверное, чтобы напомнить читателям всю эту позорную историю. Несколько черных кофейных капель попало и сюда.
«И славно. Какая же мерзость.», — недобро усмехнулся Муравьев, знаком подзывая официанта.
Молодой, подающий надежды товарищ прокурора Петербургской судебной палаты прибыл в Париж с важным секретным поручением: оказать содействие посольству в выдаче государственного преступника Гартмана. Николай Валерианович приехал не с пустыми руками. В его портфеле были следственные документы, доподлинно устанавливающие причастность Алхимика к московскому взрыву на седьмой версте, за Рогожско-Симоновской заставой, то есть, причастность к покушению на священную жизнь Государя.
Установлено также, что текст воззвания был написан одним из предводителей радикальской «Народной Воли» Львом Тихомировым (Тигрычем), нелегальным, действующим по подложным паспортам. Но самое главное — и это потрясло Муравьева! — что деятельной сообщницей злоумышленников называлась Софья Перовская. Неужели его Соня? В глазах потемнело. Сухие строки справки о взрыве, присланной из губернского жандармского управления, вдруг скрылись за расплавом набухающих желтых кругов, по цвету похожих на увядающие иммортели. Букетики из далекого детства. Он дарил их Сонечке и потом катал ее на пони по губернаторскому саду. Девочка крепко держала цветы в маленьком кулачке.
Нет, не может быть. Тут какая-то ошибка.
Муравьев заторопился. Настраивающий на легкомыслие Париж раздражал его. Хотелось поскорее управиться с делами и — домой, в Петербург, где Соня. Он найдет ее, они поговорят, и все разъяснится; как же они посмеются над этим недоразумением! Правда, когда Николай в последний раз случайно встретил Перовскую на Садовой, она была странно одета. Впрочем, все мелочи, мелочи.
Однако французский премьер-министр Гамбетта, ссылаясь на занятость, уже несколько раз переносил время встречи с русским прокурором. Помог посол России князь Николай Алексеевич Орлов, в прошлом генерал от кавалерии, отчаянный рубака, еще при штурме турецкого форта Араб-Та- бии потерявший правый глаз. Республиканские увертки премьеру не помогли: старый гвардеец, поправляя на лице черную повязку, почти ворвался в богатый кабинет главы французского правительства, увлекая за собой Муравьева.
— Ах, злодеи, какие злодеи! Этот ужасный господин. Этот Гартман. — заламывал Гамбетта холеные руки в перстнях. И тут же уверил: — Мы немедленно во всем разберемся. Клянусь честью!
— Наш Государь, все мы надеемся на вас, — сдержанно поклонился Орлов. — К тому же прокурор Муравьев.
— Вы тот самый Муравьев? Восходящая звезда русской юриспруденции? — снова захрустел пальцами премьер, кинувшись к Николаю Валериановичу, как к родному. — Я читал ваши обвинительные речи. И, знаете, получил огромное наслаждение. Какой слог, какая логика! И страсть, да, господа, страсть! Я ведь и сам бывший адвокат, и могу это оценить.
Казалось, дело сделано. Да не тут-то было. Удивительно, но тайную депутацию русских революционеров-эмигрантов многозаботливый Гамбетта принял без проволочек. Разумеется, Гартман преступник, причем, уголовный, и потому Франция не станет давать ему политическое убежище.
— Но есть закон. Закон нашей страны, — премьер улыбнулся уголками чувственных губ, — которым мы и воспользуемся: вышлем русского преступника Гартмана за пределы Франции. На границу..
