Александр Янов - Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560
СМ. Соловьев. Цит. соч., с. 493. ^■М. Карамзин. История...., с. 253. Там же, с. 254.
требовалось построить на пути в Крым, в южных степях, продвигаясь все дальше и дальше, цепляясь за каждую версту и каждый рубеж, отвоеванный у татар? Не на год и не на два пришлось бы подчинить страну этому финальному броску Реконкисты, начатой Иваном III, вложить в эту борьбу все её ресурсы. В том числе и внешнеполитические.
Нужно было искать союза с Европой против султана, координировать с ней свои действия. Как показали события 1571 года, когда разгром турок европейской коалицией спас Москву от смертельной опасности, такая координация была вполне реальна. Но даже с помощью союзников многие годы требовались для завершения Реконкисты. Иван III, открывший эту кампанию еще три поколения назад, счел бы, разумеется, такое национальное усилие совершенно естественным. Но внук его сделан был, как мы уже знаем, совсем из другого теста. Иосифляне убедили его, что он — наследник Августа кесаря по прямой линии и, стало быть, «перший государь», первый в мире, то есть. «Поворот на Германы» представлялся царю путем к головокружительному триумфу, ключом к новому Риму, Третьему Риму — московскому.
Глава четвертая
что мы знаем передай и чего мы незнаем
Мы не знаем и никогда уже, вероятно,
не узнаем, что конкретно происходило в Кремле в те решающие для судеб страны годы. Пытался ли Адашев затевать в противовес плетущимся против него интригам свои собственные секретные комбинации? Следил ли затем, что предпринимает руководитель внешнеполитического ведомства дьяк Висковатый, личный враг Сильвестра?
Что были по сравнению с этим мировым величием какие-то жалкие крымчаки? А уж про «советников», стоявших поперек дороги, все объяснил ему еще Пересветов. Разве не «советники» погубили Византию? И разве не умудрился даже басурманский султан стать первым в Европе, содрав с них шкуру? В виду всех этих соображений антитатарская стратегия была обречена. Царь нарывался на единоборство с Европой. И потому компромисс Адашева оказался для правительства реформаторов последним.
Понимал ли, как опасен для него альянс между Висковатым и митрополитом Макарием, для которого хороша была любая возможность поссорить царя с правительством? Никаких сведений об этом не сохранилось. Даже о главном мы ничего не можем сказать, о том, насколько ясно было Адашеву, что правительство его держится на волоске, и бездна, готовая поглотить их всех, уже разверзается.
Мы можем лишь предположить, что сложность политического процесса в новой «отчине» оказалась выше разумения наших ранних реформаторов. И что им, воспитанным в традициях Ивана III, характер царя был решительно непонятен. Они думали, что он просто капризничает, надеялись отвлечь его внимание от Ливонии блестящими победами в Крыму. По-прежнему, как во времена Казани, обращались с ним, как с недорослем. Наверное, он казался им безобидным — жил в свое удовольствие, бесчисленные любовные приключения занимали его куда больше, чем скучные государственные заботы.
И основания для такого мнения были. Даже де Мадариага признаёт, что «трагедия 1560 года была, вероятно, первым из многих приступов паранойи, полностью разрушившим [психологический] баланс в еще молодом царе».60 Карамзин сказал бы «когда царя впервые посетило адское вдохновение». И это почти буквально совпадает с гипотезой М.П. Погодина, который, как мы еще увидим, настаивал, что царь вообще не принимал никаких политических решений до 156^ года. Совпадает это также и с наблюдением М.А. Дьяконова, которое мы уже упоминали, и Р.Г. Скрынникова, что именно с 1560 года начинается поток русских беженцев в Литву, постепенно сформировавших в ней заметную «русскую эмиграцию».61 Свидетельствуют все эти совпадения, однако, лишь о том, что реально приход царя в политику связан был с приступом паранойи и что произошел он около 1560 года. Но ничего еще не говорят они нам о том, что происходило с царем до этого рокового года.
Между тем он не только развлекался, но много читал, вел долгие серьезные беседы со своими иосифлянскими наставниками,
kabelde Madariaga. Op. cit., p. 376.
Скрынников. Царство террора, Спб., 1992, с. 186.
постепенно усваивал внушаемую ему идею «сакрального царствования». Американский историк Присцилла Хант назовёт это впоследствии «персональной мифологией» царя Ивана.62 Возможно, для окружения Адашева и не было секретом содержание этих бесед. Но не имея исторического опыта, который стране лишь предстояло выстрадать, можно ли было предвидеть, какие страшные побеги дадут эти ядовитые семена? Мог ли тогдашний прагматический политик, для которого идеи, как мы уже знаем, вообще были чем-то, скорее, эфемерным и незначительным, вникнуть в эту неуязвимую, казалось, мессианскую логику: если Москва, согласно иосифлянским заветам, и впрямь Третий Рим, то не должна ли она стать им реально? Не обязан ли, иначе говоря, царь России действительно возродить Римскую империю, принести истинную, т.е. православную веру и на всё еретическое пространство Европы, спасти от вечных мук заблудшие души европейских варваров? А начинать нужно было именно с покорения Германии, путь к которой лежал через Ливонию. Ну, какие, право, надобны дипломатические калькуляции наместнику Бога на земле?
И о том, какие мотивы заставляли лидеров контрреформы внушать царю эти безумные идеи, мы тоже не столько знаем, сколько догадываемся. Ведь не могло у них быть никакой рациональной стратегии, которую они, пусть даже ошибочно, противопоставили бы антитатарской: серьезной альтернативы ей просто не существовало. Но зато иррациональные цели царя должны были казаться этим людям более чем разумными. Ибо «поворот на Германы» означал ведь неминуемую гибель ненавистного им — и опасного — правительства, связавшего свою судьбу с антитатарской стратегией. И с его падением наступил бы конец всей затеянной этим правительством перестройки, из которой раньше или позже неминуемо проистекло бы самое для них страшное — православная Реформация. И, стало быть, банкротство всего церковного бизнеса, приносившего им неисчислимые прибыли, власть и почет. Это, конечно, лишь догадка, хотя и очень уж похожая на правду. Пусть попробует читатель предложить более правдоподобное объяснение этой самоубийственной логики.
62 Priscilla Hunt Op. cit.
Перебью себя на минуту, заметив, что есть люди, предлагающие довольно правдоподобное объяснение всей этой контроверзы. Читатель может и не знать, что в сегодняшней Москве существует некое «Опричное братство во имя преподобного Иосифа Волоцкого». Причем, «братья-опричники» совершенно убеждены, что, сохраняя священную память их патрона, Россия непременно дождется возвращения «Последнего царя, Великой Омеги русского самодержавия... подобного Альфе самодержавия Иоанну Грозному».63 Допустим. Но при чем здесь, спрашивается, преподобный Иосиф? Он-то закончил свои земные дни еще в 1515 году за полтора десятилетия до рождения «Альфы самодержавия». Так что о прямой связи Иосифа Волоцкого с Грозным и речи быть не может. Но что по поводу связи идейной? Если именно это подразумевают «братья-опричники», то, может быть, просвещенные православные богословы, высмеивающие их как «религиозных истериков и кликуш», не так уж и правы? Ведь и на самом деле идейная связь между проповедью канонизированного настоятеля Волоколамского монастыря и паранойей «Альфы самодержавия» действительно бесспорна, что, впрочем, никак не противоречит нашему объяснению.
Только вот как и через кого эта связь практически осуществлялась, мы не знаем. И едва ли когда-нибудь узнаем.
Но зато совершенно точно знаем мы то, чего не могли знать эти близорукие, алчные контрреформаторы. Знаем, в частности, что коварная их интрига, которая должна была, наверное, казаться им шедевром придворного искусства, по сути, развязала «большевистскую революцию» XVI века, чреватую для страны, по выражению Владимира Сергеевича Соловьева, национальным самоуничтожением.
Интрига удалась. И что же? Иных из этой преуспевшей компании обезглавили, других посадили на кол, третьих разрубили на куски, четвертых задушили. И еще мы знаем, что все эти расчетливые дельцы сами навлекли на себя такую страшную судьбу. Ибо если перед царем все рабы, то кто, извините, они сами? И если все зло «от советников», то чем советы Висковатого или Макария лучше советов Адашева и Сильвестра?
Цит. по Самодержавие духа, М., 2003, с. 27.
Крестный путь
Важно, однако, другое. Едва добились своего Макарий и Висковатый, занавес над этим неожиданно либеральным столетием русской истории упал. Погасли софиты, опустела сцена. И всё бесконечно, безнадежно запуталось. Осталась лишь тысяча вопросов.
