Неизвестно - Канашкин В. Азъ-Есмь
Пытаясь объяснить иностранцам неразгаданную русскую душу, герой рассказа А. Аверченко «Русский в Европах» заказывает всем вина. Но и трезвый, и пьяный он одинаково непонятен и чужд им. Конец рассказа символичен: расплачиваясь по счету, эмигрант приговаривает: «Пожалуйста! Русский человек за всех должен платить! Получите сполна!». Так в юмористическом рассказе трансформируется идея мессианства России, ее крестного пути, на котором она должна пострадать за всех, чтобы спасти мир.
Самым существенным и наиболее продолжительным был, естественно, спор о двух потоках, двух ветвях русской литературы XX века – метрополии и эмиграции. Весь спектр мнений располагался между двумя крайними точками зрения. Первая с наибольшей резкостью была выражена 3. Гиппиус: «...русская современная литература (в лице главных ее писателей) из России выплеснута в Европу. Здесь ее и надо искать, если о ней говорить». Довид Кнут на одном из литературных собраний провозгласил столицей русской литературы Париж. Подобные взгляды в эмиграции были распространены достаточно широко, их в той или иной степени разделяли Д. Мережковский, И. Бунин, В Ходасевич, Г. Иванов и многие другие. В. Набоков и в 1958 году продолжал считать всю литературу, «возникшую при советском режиме», безликой и «типично провинциальной» [8].
Противоположная точка зрения, которую разделяли члены редакций журналов «Воля России» и «Версты», особенно ярко была выражена в статьях Марка Слонима и Д.П. Святополка-Мирского в поздний период его творчества. Она была гораздо ближе к официально принятой в Советской России, что сразу же было замечено оппонентами с подозрением и даже негодованием. Тем не менее и у этой точки зрения в эмиграции было немало сторонников.
«Как ни была бледна русская литература за пережитые, шесть лет, все новое, значительное, интересное, что она дала, пришло из России, а не из-за границы», в эмиграции же «за эти шесть лет – ни единого нового умственного или художественного течения, ни одной новой поэтической школы, ни одного крупного беллетриста, ни одного серьезного поэта», «не только не родились в эмиграции новые писатели, но и старые захирели», – писал М. Слоним, приводя в качестве примера Бунина, Куприна, Зайцева, Ремизова, Мережковского и Гиппиус [16; 53–63]. Своей точки зрения Марк Слоним не изменил и позже: «эмигрантской литературы как целого, живущего собственной жизнью, органически растущего и развивающегося, творящего свой стать, создающего свою школы и направления, отличающегося формальным и идейным
своеобразием, – такой литературы у нас нет. Хорошо это или дурно, но это неопровержимый факт, и, что бы ни говорили Кнуты, Париж остается не столицей, а уездом русской литературы» [17; 63–64].
Слоним неоднократно высказывал свою точку зрения на протяжении всех 20-х и 30-х годов, хотя, как справедливо заметил исследователь его жизни и творчества Олег Малевич, «как раз на 1925-1938 годы приходится расцвет зарубежной русской литературы». «Парижскую ноту» Слоним окрестил «франко-петербургской меланхолией» и в самом начале 30-х годов не без торжества провозгласил конец эмигрантской литературы. На прежних позициях он остался и в своей истории русской литературы, опубликованной после войны и предназначенной для иностранного читателя.
Сходного мнения придерживался и М. Осоргин, считавший, что «за весь период беженства наши здешние писатели общего уровня русской литературы не повысили и новых, выше прежней ценности, вкладов в ее сокровищницу не сделали <...> Иначе обстоит дело в России». Однако считал он, «если когда-нибудь примирение «двух России» произойдет, то первым мостом будет, конечно, мост литературы и искусства, слиянье двух концов единой, напрасно разорванной цепи»[13; 426–432].
В 1937 году в статье «Памяти советской литературы» Адамович похоронил словесность митрополии, признав, в целом «это была плохая литература – сырая, торопливая, грубоватая. И не только формально плохая. Само понятие творческой личности было в ней унижено и придавлено <...> Ответы ее, «достижения» ее, обещания ее были бедны. Но вопросы ее были глубоки и внутренне правдивы – как глубок и внутренне правдив вопрос, заключенный в самой революции».
«Надо всегда помнить, – считал Адамович, – что все движения и течения советской литературы – как, в сущности, все процессы современной русской жизни вообще представляют собою результат столкновения, или соприкосновения двух сил: власти и народа, режима и среды, произвола и творчества – и что если этой двойственностью пренебречь, выводы, наверное, окажутся фальсифицированными» [4; 208].
В. Ходасевич, который считал участь эмигрантской литературы «не менее трагической, чем участь литературы внутрироссийской» и категорически не соглашался с М. Слонимом, неутомимо провозглашавшим «конец эмигрантской литературы», в 1933 году заявил, что «гора книг, изданных за границей, не образует того единства, которое можно было бы назвать эмигрантской литературой».
Ф. Степун также считал, что к эмиграции «россыпь писателей не делает еще литературы». Но, в отличие от многих эмигрантских критиков, советскую литературу в ее лучших проявлениях считал явлением принципиально противоположным коммунистической идеологии; более того, подсознательно с этой идеологией борющимся. Он ожидал, что вслед за неслыханным поворотом в жизни страны «неизбежно должна появиться и новая плеяда русских писателей. Независимо от вопроса, какой величины и какой своеобразности окажутся ее представители, ясно уже и теперь, что она появится не в эмиграции, а в России и выкристаллизуется из тех самых переживаний, которыми дышит советская литература, имеющая за собой, при всех отмеченных недостатках, не только достоинства своего бытия, но и целый ряд связанных с ним достоинств. Главное из них – ощущение веса эпохи»[19; 223].
Уже до войны, а в еще большей степени после нее, в 60-70-е годы, в официальном советском литературоведении был сделан ряд попыток расширить рамки советской литературы и ввести в оборот некоторых эмигрантских писателей.
В. Вейдле, всю жизнь убежденный в том, что «не было двух литератур, была одна русская литература двадцатого столетия», уже после войны, подводя итоги, писал: «Зарубежную Россию в целом лишь теперь, когда ей за пятьдесят перевалило, стали понемногу замечать, и зарубежную русскую литературу сопоставлять с той, что все эти полвека прозябала за колючей проволокой – лагерной или пограничной – у себя на родине. Можно, конечно, сказать, что и зарубежная, хоть и по совсем другим причинам, прозябала больше, чем цвела; но если два эти прозябания по очереди рассмотреть, их различие взвесить, а затем одно с другим сложить, получится все же не столь безутешная картина. Вместе взятые, два прозябания все-таки ближе окажутся к цветению, чем каждое из них взятое в отдельности» [7; 9].
После Второй мировой войны Юрий Иваск с тоской вспоминал о высочайшем уровне довоенных полемик: «Миновали времена больших дискуссий «по существу дела», как это было в тридцатых годах, когда полемизировали Адамович и Ходасевич в Париже и Л. Л. Бем <…> когда-нибудь литературоведы «наклеят» на эти годы ярлычок с краткой надписью: «расцвет»!» [10; 8].
Слова его оказались пророческими, во всяком случае, послевоенная критика уже редко достигала прежних высот. Лучшие представители первой волны уходили один за другим, а явившаяся им на смену вторая волна в литературном отношении оказалась в целом несопоставимо слабее первой. Она не удалась как поколение, за редчайшими исключениями не дала крупных имен и внесла в эмигрантскую литературу сильную струю провинциализма.
Литераторы второй волны вновь принялись все оценивать сквозь призму политики. Объяснялось это тем, что в литературу пришли бывшие советские люди со свойственным им мышлением (или антисоветские, что в данном случае одно и то же, как позже справедливо шутил Довлатов). Стилистически их писания почти не отличались от статей в советской периодике той поры, разве что содержание было с противоположным знаком.
В «Мыслях о России» Ф. Степун с горестной откровенностью разделил русских беженцев на эмиграцию и эмигрантщину, отнеся к последним тех, кто, «схватив насморк на космическом сквозняке революции, теперь отрицает Божий космос во имя собственного насморка». Вне России многие пророки стали просто странниками, а пребывание в «торричеллиевой пустоте» не способствовало духовному обновлению. То чужое небо, под которым существовала зарубежная Россия, Марк Слоним безжалостно назвал «искусственным небом эмигрантщины» [20; 11].
«Живем. Скрипим. И медленно седеем.
Плетемся переулками Пасси,
И скоро совершенно обалдеем
От способов спасения Руси...»
А. Дон-Аминадо
В сборнике «Смешное в страшном» (1923) Аверченко писал: «Мы переживаем самое ужасное, но и самое смешное время. Черт шутит шутки по всему миру. Иногда мороз по коже, а вглядишься – смешно! Взял черт целую страну и, как перчатку наизнанку вывернул... И все внешнее, чужое, заграничное внутрь попало, а внутреннее наружу вывернулось...» [2; 8].
