Майкл Каллен: Продолжение пути - Алан Силлитоу

Она последовала за мной в гостиную. Я включил на проигрывателе «Голубой Дунай» и налил два виски. 

— Знаешь, я никогда не прикасаюсь к этой ужасной штуке, — сказала она, и я выпил их один.

— Ты как Мессалина, блудница римского мира. Ты становишься выше себя, как учитель воскресной школы.—  Я почувствовал, что у меня наступает отвратительное настроение. — И ты еще не закончила уборку. Как долго, по-твоему, я буду терпеть такую шлюху, как ты?

Она выпрямилась и приняла выражение Снегурочки. — Мне бы очень хотелось, чтобы ты не пил так много.

Я сжался в узел, чтобы не ударить ее.

—  Я пью потому, что скоро умру, и тогда я больше не смогу этого делать.

Я услышал шум, тяжелую поступь. — Наверху кто-то ходит.

Она положила руку мне на плечо и прислушалась. Шум прекратился. — Нет ничего. С вами все в порядке, мистер Бласкин?

— Виноваты те два стакана. Возможно, ты права, дорогая. Мне надо выйти подышать воздухом. О, моя милая. Я не хочу умирать.

Она поцеловала меня, как будто убежденная, что у меня странный поворот и, возможно, я вот-вот сдохну.

Я знаю, и мне говорили даже чаще, чем я говорил себе, что, будучи писателем, я должен точно знать, что собираюсь делать, прежде чем сделать это, и что я должен осознавать все, что собираюсь сделать или сказать, прежде чем я это скажу. Тогда я смогу соответственно умерить свои действия и речь. Дорогой читатель, поверь мне, когда я говорю, что я тот опасный зверь, который точно знает, что он скажет, прежде чем он это скажет, и точно знает, что он сделает, прежде чем он это сделает, но все равно говорит и делает это, к моему вечному стыду, получая  мгновенное удовлетворение.

Я сильно ударил ее по  прекрасному холодному лицу. — Не зли меня.

Я налил еще стакан, прежде чем она успела высказать свое мнение о жестоком обращении с ней.

— И перестань поглощать мою еду, пока меня нет дома. На последний заказ в «Хэрродс» я потратил сорок фунтов, и от него практически ничего не осталось. Я почти ничего из этого не съел, а Дисмал не знает, как добраться до холодильника. Неудивительно, что ты испытываешь такие оргазмы, потому что ешь так много жирной еды.

Я перехватил ее за запястье, когда ее кулак помчался к моему лицу. Она смирилась бы с чем угодно, только не с подобными обвинениями, но кто же еще мог все это съесть? Меня беспокоила не столько цена, сколько загадка, которую я не смог разгадать. Если это не Драдж, я просто не мог  додуматься, кто это сделал.

Я некоторое время плескался в ванне со своими пластиковыми боевыми кораблями, затем надушился и переоделся в чистый костюм, а другой бросил на пол, чтобы миссис Драдж отправила его в химчистку. Дисмал порылся в нем в поисках еды. Может быть, я  все-таки зря не отправил его в приют для собак.

Я взял из стола немного денег и проверил, все ли кредитные и клубные карты в порядке. Драдж плакала довольно приятно, поэтому я целовал ее сквозь слезы, пока она не остановилась, а затем вышел, довольный тем, что дал ей что-то, ради чего стоит жить, пусть даже это только я.

Был холодный весенний вечер, и я в высоких ботинках, длинном палевом пальто, шляпе и перчатках двинулся в сторону Пикадилли, боясь переходить оживленную дорогу, опасаясь, что меня переедут после такой сцены с миссис Драдж. Она была слишком благородной и цивилизованной, чтобы посылать в мой адрес проклятия, но я не рискнул  задерживаться на углу Гайд-парка.

После единственной порции спиртного в «Собачьей шерсти» я пошел по Шефтсбери-авеню и проскользнул в «Черный крик», где первым человеком, которого я заметил, была Марджери Долдрам, которую я не видел уже неделю. Она разговаривала с Вейландом Смитом, скульптором, который по совместительству что-то делал на новостном канале Би-Би-Си — одним из тех левых интеллектуалов шестидесятых, которые, не сумев повзрослеть, ушли в средства массовой информации. Марджери, которая также работала на Би-Би-Си, была моей подругой  несколько месяцев назад. Ей было тридцать восемь лет, гибкая женщина, которая выпрямлялась только на ветру. Увидев меня, она поджала губы, словно желая составить Смиту конкуренцию. Она наложила макияж, чтобы улучшить внешний вид своей кожи, но сумела показать миру лишь оранжевое лицо. Ее обеспокоенные глаза, вероятно, были результатом ее переживаний со мной.

Я встретил ее, когда вышел мой последний роман, и она захотела сделать что-нибудь о нем по радио. Она польстила мне, в профессиональном смысле, поэтому я немного поработал  дома и приправил свою речь бледными остротами, вырванными из старых тетрадей, запомнив их, чтобы они не выглядели слишком нарочито, когда я их достану.

— Проблема со мной, — вспомнил я те свои слова, — в том, что у меня такой ум, который считает ясное мышление смертью интеллектуальных спекуляций. Следовательно, я пишу лучшие части своих романов, когда не знаю, что делаю.

Другие вещи, устаревшие или бессмысленные, были сказаны таким образом, чтобы заставить ее думать, что это она их сказала.

— Как такой писатель, как вы, живет и пишет? — хотела знать она.

— Когда ты становишься старше, — сказал я, — твое бессознательное все больше выходит на поверхность. Вы служите в лексикографической пожарной службе и выбиваете слова влажной тряпкой. Ты понимаешь, что вина – это признание своих грехов, а времени у тебя осталось не так уж и много, поэтому ты пишешь, а не живешь. Писатель должен забыть о том, чем является или должен быть роман, пока он его пишет. Это не его дело. Это единственное условие, при котором его искусство, если оно такое, может развиваться дальше.

И еще целый такой ерунды. Но ей это нравилось – по крайней мере, она заставила меня поверить в это своим серьезным разрезом губ и взглядом на маленький черный магнитофон. Прямо в пасть коню засунули это интервью и в заграничную программу. Я пригласил ее на обед в свой клуб, а два дня спустя отправился ужинать в ее дом на Грейпвайн-Террас в Ричмонде. Каноэ-долбленка чуть не затонула, пересекая Темзу, поэтому я немного опоздал. Когда я туда приехал, мне даже не хотелось заниматься любовью, но я сделал это, как всегда, потому что другого способа познакомиться с женщинами  не знал. Но после занятий любовью я никогда не был ближе к знакомству, чем  раньше,