Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 4
* * *
Странно было видеть Зинку в Джунгарии среди казахских пастушьих собак с их классически-прекрасным экстерьером степной гончей: длинная морда, длинное узкое тело, лапы длиннопалые, на высоких твердых подушках. Собаки обитали при казахском стойбище на дальней периферии полевого стана. Раз в день они получали затюренную на обрате мучную болтушку. В основном же кормились «от земли», мышковали, как лисы.
Зинку они допустили к болтушке, не протестуя. На правах недавней горожанки она иногда получала и кухонные объедки от обитателей полевого стана. Мы первое время ее тоже подкармливали, постепенно сокращая порции, как бы подталкивая ее к натуральной жизни. Магазинные котлеты, купленные в Сарыозеке по шести копеек за штуку, были как раз из этого ряда.
Однако некому было Зинку мыть. И никто не принуждал ее к купанию в ручье, который протекал неподалеку. За считанные дни Зинка стала серой, как дорожная пыль в степи.
Горше всего был найденный ею способ добывать дополнительное питание. Мышковать она не была обучена. Она компенсировала недостаток еды кормлением от человеческого нужника. Будучи застуканной за этим занятием, она перестала быть допускаема в наш балок. Зинка стала парией.
– У нас говорят: если собака не ест говно, у нее голова болит. – Таковы подлинные слова, произнесенные по этому поводу Газизом Оразбековым, моим тогдашним авторитетом в степных делах.
Газиз знал что говорил. В будущем его ждала значительная карьера по двум параллельным лестницам – партийной и производственной. Он уверенно шел вверх, вооруженный вышеуказанным рецептом от головной боли, и на вершине жизни стал жирным одышливым бонзой. Но пока что это был скорый на ногу и быстро обучающийся профессии молодой геолог, ничуть не озабоченный судьбой собаки Зинки.
* * *
Здесь необходим комментарий о космосе Зинаид. Имя Зинаида, ныне почти забытое, в те времена было весьма распространенным. При этом множество Зинаид строго и роковым образом делилось на две, количественно почти равные, категории: суровые целеустремленные Зинаиды и глупые слабовольные Зинки. Жизненный путь первых пролегал через педвузы и парткомы. Из них получались строгие учительницы немецкого языка и методисты партучебы. Вторые же были настолько глупы, что располагались на нижних этажах человеческих обществ. На войне их забирали в банно-прачечные отряды. В послевоенное время они шли в лимитчицы и пополняли ряды простых русских давалок. Определенно, имя Зинка подходило нашей собаке как нельзя лучше, ибо она относилась ко второй категории.
Несколько раз я брал ее с собой в маршрут. Она весело бежала рядом, не проявляя никакого интереса к изобилию живой еды вокруг. Шныряли ящерицы. Я тыкал ее носом в кротовины, в чьи-то мелкие норы, даже в лисью нору. Полное равнодушие! Зато она долго и неотрывно наблюдала за трудами скарабеев над навозными шариками. Как будто набиралась опыта.
Жизнь стаи шла своим собачьим чередом. Взрослые облаивали чужаков, гоняли скотину, ходили в степь. Мамки, возвращаясь из степи, срыгивали щенятам. Щенки учились собачьему делу. К концу нашего сезона подошла пора Зинкиной течки. Зинка, деловито трусящая на коротких лапах, и за нею кавалькада загипнотизированных длинноногих красавцев – это последнее, что мы увидели из кабины грузовика, покидавшего полевой стан совхоза Кара-Чок.
Сидевший за рулем шофер Курочкин фантазировал варианты сочленения нашей лилипутки и кобеля-баскетболиста. Я же припомнил московскую историю о том, как маленький беспородный, но чрезвычайно умный песик Кузя огулял огромную догиню. Случилось это во дворе кооператива художников, что на Войковской, где любовники за считанные минуты приспособили для этого дела лавку. Не успели они расклещениться, как мир художников вздрогнул. Хозяева догини, пейзажисты, навек стали врагами Кузиной хозяйки, художницы по тканям. В общем, я убедил Курочкина, что неодолимый инстинкт неизбежно выведет Зинку к груде сельхозтехники, где довольно удобных ей и ее баскетболистам лавок и ступенек.
Спустя год я вновь оказался в тех местах. Знакомая стая собак по-прежнему обитала на отшибе, в стойбище. Но уже без Зинки. Санжар рассказал, что ее видели, когда на зиму они перемещались вниз, в Илийскую долину. Она путалась под ногами, когда грузили юрты и прочий скарб. И когда гнали скотину, она трусила вместе с прочими собаками. Была ли она брюхата? Кажется, да. Но когда скотину пригнали, Зинки уже не было. Она пропала на одной из ночевок.
Выходит, Ч‑в оказался прав, Зинку нашел нож корейца-мясника, и могилой ей стала миска с кукси. А вдруг нет? Что, если она задержалась при дороге родами? Ощенилась где-нибудь в бурьяне и произвела на свет новую породу облагороженных казахскими генами Зинаид. Которые умеют все, что должны уметь приличные собаки-универсалы, – и сторожить, и овчарить, и мышковать. И при этом не страдают от головной боли.
ДВЕ КОЛДУНЬИ
Ручьем, протекавшим с востока на запад, лагерь делился на два – южный, где на полевом стане разместился мой балок, и северный, где среди тамарисковой рощицы мы обитали в палатках. Ручей был ничтожный, на один прыжок. В июне ему предстояло вовсе пересохнуть. Но пока что в нем струилась вода, в которой по ночам отражалась лунная дорожка и квакали лягушки. Короче говоря, палаточный лагерь был вправе именоваться заречным.
От палаток через ручей, в ста метрах по прямой на юго-восток, было небольшое казахское стойбище, где хозяйничала старая казашка Батыш. Палатки и стойбище составляли короткое основание удлиненного треугольника, в дальней вершине которого находился каменистый пригорок. На его плоской макушке, на фоне далеких снежных вершин Джунгарского Алатау, торчал древний каменный истукан, или каменная баба, или, по-казахски, балбал, в седой патине от многовековой коррозии птичьим пометом. Такова была сакральная геометрия территории, на которой обитали и оперировали две колдуньи, Батыш и Эльвира.
* * *
Старая казашка Батыш, в белом тюрбане и белой хламиде, согбенная и широкая, медленно передвигалась по территории полевого стана вслед за двухгодовалым внуком. Бутуз был колоритно одет в чекмень с пришитыми на плечах цветными пуговицами – от сглаза. Было заметно, что надзор стоит ей немалых усилий, ибо бутуз был подвижный. Он стремительно перемещался, разглядывал и ощупывал навесные и прицепные штуковины, беспорядочно раскиданные по территории стана.
– Хороший пацанчик, любознательный, – поделился я с Газизом Оразбековым. Он был вхож в юрту почтенной Батыш, где она угощала его чаем.
– Не хвали пацанчика, – сказал Газиз. – Можешь сглазить.
– Ни в коем случае! У меня глаз добрый.
– Ты сам не знаешь, какой твой глаз.
Вторая семейная функция Батыш состояла в общении с богами и духами. Ее маленькая семья – сын Санжар, невестка и внук – жила в двух юртах, имела загон для нескольких коров, ишака, коз и овец, плюс кое-как сбитый из горбыля сараюшка с сеном и штабелями кизяка – вот все хозяйство, не считая собак и кур. Все это определенно нуждалось в защите от сил зла.
От меня ускользнуло, по каким случаям происходило общение Батыш с богами. Но время от времени ветер под утро доносил из стойбища вместе с кизячным дымком ее горловое пение в сопровождении треньканья погремушек и визга кобыза. Совхозная повариха, пожилая немка, должна была хорошо слышать эти камлания, ибо ночевала в соседней со стойбищем хибаре. Но стоило мне заговорить с нею об этом, как она тотчас онемела: “Ich versteh’ nicht”. Она задергивала этот свой “versteh’ nicht” всякий раз, когда тема грозила ей неприятностями, как, например, тема выселения ее семьи из города Энгельса.
Заинтригованный, я продолжал допытываться у Газиза: кому адресуются камлания старой казашки? обличает ли она кого или просит? о чем просит? Вряд ли просит о благополучии стад или об урожае. Степи распаханы, стада взяты в колхозы и пущены под нож.
В конце концов, степной человек Газиз Оразбеков разъяснил: в общем и целом, Батыш молится Тенгри. Молится о том, чтобы Луна, как в прежние времена, нисходила в стойбище и угощалась кумысом. И чтобы замолвила доброе слово перед святыми предками.
И это все? Нет, не все. А еще она в своей молельной юрте колдует. Она водит компанию с демонами этих мест, отгоняет злых духов, накладывает заклятья, оберегает своих ближних от вредоносных колдунов.
Вот оно! Наконец-то нашли объяснение маленькие пучки серых совиных перьев, прицепленные там и сям по кухне и столовой. Оказалось, что немка-повариха состоит в охраняемом колдуньей магическом кругу. Делать нечего, я тоже попросился в этот круг. Вскоре над окнами и дверьми моего балка появились казахские перьевые обереги.
Этому предшествовал некоторый обряд инициации. В него входило сидение «на троих» в юрте Батыш. Она со стороны наблюдала, как ее сын Санжар, Газиз и я по очереди отпивали небольшими глотками из передаваемой по кругу большой пиалы с хмельным напитком кожé, который представлял собой забродившее в кумысе просо. Кумыс следовало глотать, отцедив просо между зубов, затем, не торопясь прицыкивая, просо сжевать.
