Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 1

У саркофага тишина. Никаких сообщений на табло. Зато на ящике недалеко от моего отодвинута крышка, и светится над­пись, которую мне издали не прочитать. Я поколебался, подой­ти ли. Там, в прошлой жизни, любопытство непременно переси­лило бы, но сейчас я неторопливо перекусил очень вкусным то ли завтраком, то ли легким обедом. По виду это была жареная рыба с гарниром, похожим на гречневую сечку, но все-таки – не рыба. Хорошо приправленная, но без рыбьего запаха, без костей, кожи, даже мякоть была не волокнистая, но вкус, не­сомненно, форели, которую я ТАМ предпочитал другим сортам. Салаты – овощной и фруктовый – вполне натуральные. Утом­ленный недавним приключением и едой, я улегся в свое лежби­ще, вспомнил о раскрытом ящике, подумал, уж не начали ли они управлять моим поведением, но вскоре заснул.

Очнулся от того, что, как наяву, видел хорошенькую курча­вую головку, которую недавно целовал, и чувства стыда и сожа­ления явились мне. Что это было, позор какой, у всех на виду и без желания, я уж не говорю о любви, просто похоть, скотство. Я вспомнил Полину и застеснялся ее. Будто она знала, что слу­чилось. Она не знала – я знал, вот в чем дело. Тоска, уныние отяготили душу, грудь сдавило, как бывало ТАМ. Но там было кому пожаловаться, излить свою обиду, тревогу. Внезапно дур­ное настроение прошло, словно кто-то повернул выключатель. Чего еще мне надо? Тут покой, тихая небесная музыка, вкусная еда, красивые доступные женщины. Живи и радуйся – вот цель, вот смысл жизни. Мир радости. Чего же недостает мне?

Вылез наружу. Возле того, открытого, саркофага стоял человек в черном деловом костюме. Мы пристально смотрели друг на друга так долго, что надо было что-то делать. Сначала помахали, потом медленно двинулись навстречу. Я узнал в нем худощавого высокого клиента «Фризинг лайф» с голым блес­тящим черепом и стальными острыми глазами. Мы пожали руки, как старые друзья. Я подумал, что он меня не узнал, да он и не смотрел на меня тогда. У него на висках желтели прямоугольники, он спросил медленно, косноязычно, как го­ворят старики после кровоизлияния в мозг:

– Вы только что прибыли?

– Дня три-четыре, верно. Как-то не могу разделить дни и ночи.

– И не надо, друг. Тут все течет непрерывно и бесконеч­но. Да, жизнь здесь бесконечна. Мы получили то, за что так дорого заплатили. Вклад себя оправдал, не правда ли?

– Я еще не разобрался...

– Ну, все впереди.

– А вы из какого времени? – спросил я почему-то.

– Да вы что, меня не узнали?

– Я подумал, что вы...

– Так бы я и подал вам руку...

– Я рад, очень рад, что вы еще не разучились говорить с этими наклейками.

– Говорить трудно, да и не с кем... Вот вы...

– Кого-нибудь встретили из... ну, понимаете, из прошлого?

– Нет, и не хочу... И вас не хотел. Видел, как вы размо­раживались. Да засекли вы меня. Мне скоро соту дадут...

– И давно вы здесь?

– Наклейки уже получил, скоро – жилье, и пошел этот холодильник к дьяволу.

– Вы ругаетесь, как прежде...

– Это из-за вас, больше я вас не знаю.

– Один вопрос, если можно...

– Ну, один...

– Почему тут сексом при всех занимаются, а все вокруг стоят и смотрят, как в зоопарке?

– Радость это, дорогуша, редкая это здесь радость. Мо­жет, одна из тысяч обратит на вас внимание, а большинство вовсе забыло, что и зачем.

– А дети, потомство?

– Э, дорогуша, вы в каком сейчас веке? Кто же этаким способом детей делает?

Он повернулся и пошел лениво к своему саркофагу. Заб­рался в него, как в пилотскую кабину, высоко задирая ноги, опустил крышку.

«...И не хотел вас видеть». Его слова больно задели меня. Что-то мелькнуло из прошлого. Даже этот неприятный человек показался родным, принес мне надежду, и, вот тебе: «не хотел видеть». Мне было не по себе. Будто что-то надорвалось внут­ри – от прежней эйфории, радости нового рождения остались только оскомина да вяжущий вкус, как от спелой черемухи. Приятный вкус ушел, а оскомина осталась. В стеклянной крыш­ке морозилки-саркофага, отражалось продолговатое лицо по­жилого человека из ТОГО времени: лысина, окруженная чер­ными с густой проседью волосами над прижатыми, как у борзого, ушами; густые черные насупленные брови, а под ними карие глаза с длинными ресницами, и еще тлеющими искрами в зрачках. Под глазами тяжелые набухшие мешки, как от долгой спячки, и резкие складки от крыльев крупного, ломанного посередине носа и от уголков еще довольно полных губ, подчеркнутых коротким шрамом над крупным квадратным под­бородком. Это тоскливое зрелище смягчалось в полутемном стекле, но разительно не походило на теперешних людей. Прибавьте к этому еще волосатые руки, ноги и грудь. Мне пришло даже обидное сравнение. Я был для них тем же, чем были в ТО время обезьяны для меня.

Я не пошел в этот день в пассаж, а бродил по узким желтым тропинкам, навряд ли сделанным из настоящего янтаря или смолы, скорее всего из эпоксидки. Хотя кто его знает. Я внима­тельнее обычного приглядывался к встречным. Вот стройный мускулистый мужчина среднего роста, чуть выше меня. Корот­кие густые темно-серые волосы, ясные приветливые серые глаза, улыбка на твердо очерченных губах. Лицо хорошего овала, но что удивило меня – нос с сильной кривизной, будто поломанный. Мышцы заметны под шелковой просторной на­кидкой, но тело без следа загара. Да и откуда он возьмется? Я взглянул вверх и понял, что за все прошедшие дни я ни разу не видел солнца, да и неба, голубого или в тучах, не видел. Над головой прозрачное небо-потолок тоже янтарного цвета. Ви­дишь все, как в розовых очках. Надо же, какое сравнение. Все радостные, улыбчивые. Чужие. Была одна кудрявая новень­кая – исчезла, был один старый знакомец – исчез. А я чего-то жду, что-то ищу. Что? Вот прошла длинная, рыжеволосая, ве­селая – мгновенный взгляд с искрой удивления – и исчезла. А вот еще выше – похоже, что женщины здесь много выше мужчин. В ее лице что-то от моей Поленьки, но холодное. И, слава Богу, я вдруг испугался, что могу ее встретить. Ее, без­гласную, с розовыми, зелеными или бежевыми наклейками на висках. Узнает ли она меня? Или скажет: «Не хочу тебя знать...»

Над морозильником надпись: «Вы хорошо адаптируетесь, не старайтесь отогнать от себя воспоминания, не выбрасывай­те то, что фирма сохранила в вас и на что ушла значительная часть ваших вложений. Еще немного времени, вы получите трансмиттеры и сможете общаться с людьми вокруг вас».

«И вы будете не только читать мои мысли, но и контроли­ровать их», – подумал я и зло передернул плечами. Надпись: «Здесь никто никого не контролирует, у нас просто некому этим заниматься. Каждый делает свое дело. А читать мысли – это же и есть общение, в тысячи раз эффективней речи.

Как и в разговоре, вы в любой момент можете его пре­рвать. Не надо волноваться, для этого нет никаких причин. Слушайте музыку, вдыхайте ароматы цветов, следите за иг­рой света. Радуйтесь бытию. Живите».

Но я не успокоился. Я уже видел себя с наклейками на висках. Кстати, почему они разного цвета? Мои мысли чита­ют все вокруг, будто я говорю громко в большом зале и даже не вижу с кем. Я всегда боялся толпы, а выступать перед нею – увольте. Посмотрел на табло. Ничего нового. А ведь знают, о чем я думаю. Знают, гады. Нет, на этакую дешевку меня не поймают... Не на того напали... Никаких штучек мне не надо. Я завелся, даже аппетита не было, хотя на столе мои люби­мые ягоды – черника, малина, ежевика – и рассыпчатый тво­рог. Все, все знают, гады. А кто, собственно, «гады»? Скорее всего, это фирма, которая меня сюда доставила и опекает какое-то время. Здешним-то, и в самом деле, не до меня. Ба­бочки, беззаботные мотыльки в зефировых накидках. Мать их, перемать. Ну что я, чего разошелся? Ах, да, одиночество, сло­ва не с кем сказать, мыслями обменяться, порасспросить...

Господин из саркофага не появляется. Черт с ним, непри­ветливый тип. Надо бы побродить по окраинам, где-то ведь этот улей кончается... Хожу часа три, устал, но ничего похожего на окраины не нашел. Всюду те же соты, те же желтые дорожки, то же яркое небо – крыша вверху. В одном месте уперся то ли в стену, то ли в перегородку между ульями. Стен­ка упругая, податливая. Нажимаю сильнее, и рука погружает­ся в нее. Вынул руку – стена сомкнулась, ни следа от руки. Навалился всем телом – окунулся в нее, как в тесто, но тесто упругое, пружинящее. Разгребаю ее перед глазами, как гли­ну, – похоже, что утончилась, стала полупрозрачна, мне по­казалось даже, что какие-то силуэты на той стороне различил и, странное дело, глухие звуки, как сквозь вату. Но долго дер­жать эту резину не смог. Распрямилась она, и опять – ника­ких следов на ней. Присел тут же, облокотился на нее с устат­ку. Мешаю людям ходить – тропинки-то узкие, едва двоим разойтись. И вдруг надо мной женщина склонилась: улыбает­ся, губы шевелятся, будто сказать что-то хочет вроде: «Не плохо ли вам?» Да это же Полина, моя Полина. Я так на нее уставился, что она подалась назад, толкнула кого-то, смути­лась, так знакомо, по-детски, и уже не осталось сомнений, что это она. Я завопил: «Поленька, детка, солнышко мое! Как я ждал тебя, как искал! Я знал, что тебя найду!» Я рывком под­нялся, обхватил ее, прижался к по-прежнему теплым и нежным губам. Посмотрел в ее серо-карие глаза с шаловливыми ис­корками, на знакомый разлет густых бровей, уши с привязан­ными мочками, неудобные для сережек. У нее и дырок для них никогда не было. Нет и сейчас. Все-все свое, родное, незабытое. Ах, молодцы в фирме – сохранили, все сохранили. Я отстра­нился, чтобы лучше ее рассмотреть: «Девочка моя, любовь моя, я так соскучился, я ждал тебя тысячу лет». Я рассмеялся, по­няв, что получился каламбур. Она так их любила – и шутки, и анекдоты. Мы всегда вместе смеялись над ними. Я смотрел на нее в упор – на губах у нее все та же улейная дружествен­ная улыбка. Она смотрела на меня с удивлением, немного с жалостью, как на больного. «Это же я, Марк, – сказал я тише, – это же я!» И тут я понял, что она меня не узнала, не только не узнала, она НЕ ЗНАЛА меня. И я взорвался – от безысходности, от одиночества прошедших дней, от накопив­шегося раздражения, от всего. Я стал орать бессвязно, прыгать на стенку, как на батут, отскакивал от нее и носился по нелепым янтарным дорожкам. Я плакал, я рыдал, я рычал. Очнулся я, поняв, что никого вокруг нет, что не с кем драться, не от кого защищать мою Полину. Только янтарный веселый свет вокруг, тихая небесная музыка и аромат магнолии и на­стурции. Вот что такое настоящий ад.