Старины и сказки в записях О. Э. Озаровской - Озаровская Ольга Эрастовна

А Капитонко этот в заграницу на тройки укатил и поживат там, руки в карманах ходит, посвистыват.

Эта сказка прерывалась безудержным смехом. Простодушный, он лишь способствовал крепкому и сладкому сну на вольном воздухе. Так закончился день сказок о любовных утехах и изменах.

День третий. Волшебные сказки

Московка открыла глаза, разбуженная громким и решительным оповещением Скомороха:

— Ситуха!

И вытерла мокрое лицо. Сеялся мелкий и вялый, нерешительный дождик, а все небо было затянуто серой, нежной пеленой. Московка по привычке, усвоенной с детства, огорчилась — дурная погода, но все просыпающиеся радовались: пароход снимется с мели.

— В Верховьї давно, верно, дожжи-ти, — пришла вода!

И Скоморох указал на вчерашние обнаженные полоски песку, — сегодня их затянуло водой.

Стали заботиться, как провести день под дождем, а может и ночь.

— Нать вешши из пешчорки рыть да там огонем разживить.

А Московка надеялась там тетрадь беречь и записывать…

— Нать на мельницу проситься — там каморка есь, для того и слажена: проезжих приючать до парохода…

— В деревню куда-ле проситься, там и телеграф — узнаем нашшот парохода…

А дед Кулоянин решительно:

— Я на Анлигу иду. С Андиги рюжа-та заказана, там и кончу.

У Московки сердце упало: все в разные стороны разбредутся, кто куда.

Рушилось дело, а еще на сегодня затеяли волшебные сказки.

Скоморох воскликнул:

— А ну, всема на Андигу! Не рой вешши из пешчорки! Клади суды от дожжа кому нать, да храните нашу кладь! Идем, бабки, на Андигу сказки сказывать! Там тепло, там чисто!

Московка недоумевала:

Какая Андига? Куда? Так бы хорошо в коморке на мельнице (можно-б сказки сказывать и записывать), а тут еще нерешительные голоса увеличили сомнение.

— Далеко! Бабкам на гору не вызняться!

Но Скоморох не унимался:

— А мы на што? На руках унесем! Идем, штоль, бабушка, до дожжа настояшшаго.

Московка колебалась.

— А здесь естьли? На мельнице?

— Да в коморку всем не взойти. Тесно. И сидеть-то лавок не хватит, не то што повалиться. Идем на Андигу!

— Да што это тако?

— Тако красивенько местечко. Идем!

Другие пояснили:

— Там ране часовня была, а ныньце колхоз.

— Любопытно. Но как же кладь?

— А тут в пешчорке останется, хто унесет? Дорожного человека обидеть… Это у вас там на Москвы — все полиция-милиция, а из-под носу ташшат. У нас жа: хто дорожного человека обидит, — тому голова не сносить! Ну, идем…

И Скоморох подхватил Московку под локоть, крикнув в полуоборот Помору:

— А ты другу бабку! Вот мы и с нареченныма! Не отставай, Ошкуй! Хто ишша с нами? Чего стала?

— Да все думаю нашшот парохода… вдруг придет… — лепетала Московка.

— Давай вицю! Бабок погонять! Ведь услыхаем свисток-от. На Андиги ишша лучша! И услыхаем и увидаем! С горы-то видко! Да с горы-то прям и скатимся к реки, а оттуль тропка по бережку сюда к причалу. А сейчас в волось идем. Небось хлеб-от приїли? Нать в коператив зайти? И мне нать — табачку захватить. На телеграф нать? Про пароход справитьсе? Ну, ну, вызнимайтесь, бабушки! Вот и ладно. На волости все дела справим да и лесом ишша на горку вызнемся… Поможом, подхватим! Тут и Андига. Там нас оприютят. Горницы большашши. Печку затопят, чайку согреют, чего-ле поїсть дадут. Хозейка обрадеет людям за место лешаков.

Так болтая, сказочная компания, за которой увязалось еще три-четыре человека, дружно поднялась на высокий и крутой берег. Оттуда среди полей открылась большая деревня, охваченная сосновым бором. Через сетку дождя она казалась серьезной и важной: не видно было ярких пятен повойников и платков; в полях двигались одиночные фигуры; не заметно досужих, толкущихся ребят и, верно, их отсутствие да черные прясла в полях придавали всему такой степенный вид.

Только овцы кучками бестолково двигались по дорогам между огороженными полями и толкались, стараясь проникнуть в поля с соблазнительной высокой травой на межах. Изредка доносился резкий крик: «Петронька! Кычки-те у Савватевны!»

И тогда из-за куста выныривал Петронька в отцовской кабате ниже колен и запускал камешком в бестолковых овец.

А из деревни шел неумолимыи страж в длиннейшей хворостиной. Она была так велика сравнительно с малым ростом стражника, что перетягивала его, и он на ходу качался из стороны в сторону. Он был бос и в малице, в самоедской шапке с косами. Белобрысые брови сдвинуты, а круглые голубые глаза глядели строго. Подойдя к огороде, он сиповато крикнул: «Петронька! Отложь заворы-те!»

И Петронька, подбежав, разложил заворы, а стражник стал у столба. Овцы поскакали к проходу, а насупленный стражник огревал хворостиной каждую.

— Петронька, заложь ворота-ти! — и, так же насупившись, стражник стал ждать подходящих с реки.

— Раз!

И каждый получал по удару хворостиной, пока дед — Кулоянин не схватил ее:

— Вишь, большевик! Впрямь и есь большевик!

Дед приостановился и поймал привратника за меховые косы. Шапка осталась у деда в руках, а белобрысый герой лет трех увернулся и так же хмуро глядел. Дед протянул ему кусочек сахару, он схватил его и сейчас же свистнул хворостиной по компании.

— Ах, ты!..

А сам сиял. Отойдя, дед повернулся и залюбовался «большевиком».

— Еруслан Лазаревич! Сам себе винуетсе, сам себе палицей пометывает!

«Еруслан Лазаревич», действительно, хворостину перекладывал из рук в руки, но вдруг… лицо его исказилось, он бросил хворостину и с громким ревом кинулся к деду, уткнулся в его колена и залился, топоча босыми ножонками.

— Ну, ну… Пойдем в лавку, конфетика укупим с тобой, сам, сам…

И дед, взяв молодца за руку, решительно пошел впереди. Но и всем было надо в лавку, а более всего Московке. Ей понадобилось и сушек, и «дессерту», т. е. монпансье, и жамок, и кедровых орешков; мало этого, — пошепталась со Скоморохом, дала ему денег, и тот исчез.

Выходя из лавки, Кулоянин торопливо сказал:

— Я догоню, только малого к матери сведу.

А когда Московка насыпала в шапку малого гостинцев, дед деловито сказал:

— Падай в ноги!

И парнишка так быстро опрокинулся, что даже лбом о пол щелкнулся. Но поднялся парнишка с тем же суровым достоинством и важно пошел из лавки, держа за руку дедушку Устина.

По дороге в лес завернули на телеграф. Там те же сведения: ни одной волости, связанной телефоном с этим местом, пароход не проходил. Сидит где-нибудь на мели, а где — неизвестно. С этим путники вступили в лес. Тропа вилась с пригорка на пригорок — легкая и широкая, постепенно поднимаясь. Теперь Московка узнавала от Помора интересные вещи про Скомороха:

— В третьем году поехал он на заработки в Архангельско, ничего не находил подходящево, бродил по городу без работы и заметил трех слепых. Ім бросали много денег. Іх вожди приходили, обирали деньги и целой день сидели в трактире, пили. Скоморох подсел к слепым и запел, всякие прибакулки стал сказывать, дак денех просто не обрать, столь много стали кинать. Он слепым дал много, и ему осталось. Он все лето у них вождем был, а л они попробовал еще по заводам сказывать… Ну так рабочие кишки перервали, столь смешно. Дак денех много… Сей год, говорит, прямо по заводам лесопильным… Там его уж знают. Этот «шишковатой» и на руки и на язык — мастер!

Легок на помине догнал их в лесу и Скоморох. Тропа исчезла, подъем стал значительным, путь пересекали ручьи, мокрые ложбинки, валежник. Скоморох взял Московку под опеку, а Ошкуй в трудных местах прямо нес Махоньку, как перышко.

Московка сияла так, как сияет женщина, когда самый интересный мужчина в обществе оказывает ей знаки внимания. У нее было нелепо гордое выражение лица, сменяющееся озабоченным, когда путь становился труднее. Таких внимательных кавалеров поискать!