Майкл Коннелли - Черный ящик
По счастью, ее в тот день там не оказалось.
Дочь Босха вернулась за стол.
– Сколько нам еще дожидаться заказа? – капризно спросила она.
– Расслабься, – ответил Босх. – Мы его сделали всего пять минут назад.
– Почему ты решил стать копом, папа?
На мгновение Босха сбил с толку этот неожиданный вопрос.
– По многим причинам.
– Ну например.
Он замолчал, собираясь с мыслями. Уже второй раз за неделю она спрашивала его об этом. И он понимал, что вопрос для нее далеко не праздный.
– Кому-то другому я бы выдал стандартный ответ: потому что стремился служить и защищать. Но поскольку спрашиваешь ты, изволь, я скажу тебе правду. Я пошел в полицию не служить и защищать в том смысле, чтобы стоять на страже интересов общества и его безопасности. Сейчас, задумываясь об этом, я понимаю, что на самом деле хотел служить себе и себя защитить.
– Как это?
– Нужно учесть, в какое это было время. Я только что вернулся с войны во Вьетнаме, а подобных мне людей, то есть таких же, как я, бывших солдат, здесь всячески отторгали. Особенно представители нашего же поколения.
Босх огляделся, чтобы посмотреть, не несут ли их заказ. Теперь уже и ему казалось, что ожидание затягивается. Потом он снова перевел взгляд на дочь.
– Помню, как после возвращения, сам не зная зачем, я записался на учебу в городской колледж Лос-Анджелеса. В тот, что на Вермонт-авеню. Со мной в группе училась одна девушка, и мы стали с ней встречаться, но я ей не рассказывал, откуда недавно вернулся. Ничего не говорил про Вьетнам, опасаясь, что это вызовет осложнения.
– А она не заметила твоей татуировки?
И то верно – крыса, украшавшая плечо, выдала бы его с головой.
– Нет, она ее не видела. Наши отношения не зашли так далеко. Я при ней даже ни разу рубашки не снял. Но однажды, когда мы прогуливались по парку после занятий, она вдруг спросила, почему я часто выгляжу таким грустным. И я… Даже не знаю, должно быть, решил, что настала пора открыться ей, чтобы между нами не было больше недомолвок. Подумал, что она уже готова понять и принять меня таким, какой я есть.
– Но она не приняла?
– Нет. Помню, сказал тогда: «Знаешь, а ведь я последние несколько лет служил в армии». И она немедленно спросила, значит ли это, что я воевал во Вьетнаме. И я признался.
– И что же она сказала на это?
– Ровным счетом ничего. Просто сделала пируэт, как заправская танцовщица, и ушла. Не вымолвив ни слова.
– Боже мой! Вот ведь дрянь!
– В тот день я по-настоящему осознал свое истинное положение.
– И что было потом, когда наутро ты пришел в колледж? Ты сказал ей что-нибудь?
– Нет. Поскольку в колледж я больше не вернулся. Не пошел, зная, чем все закончится. И главным образом по этой причине через неделю поступил на службу в полицию. В управлении было тогда уже много армейских ветеранов, прошедших испытание Юго-Восточной Азией. И я знал, что окажусь в среде своих, и там уж меня точно не отторгнут. Я походил, наверное, на отбывшего долгий срок заключенного, которому не стоило сразу соваться в мир свободных людей. Сначала следовало пожить в окружении себе подобных.
Дочь, казалось, начисто забыла, как пристрелила стюардессу. Это, безусловно, обрадовало Босха, хотя ему не слишком-то приятно было и дальше ворошить свое прошлое.
Но он вдруг улыбнулся.
– Ты что? – спросила Мэдди.
– Да так, ерунда. Просто вспомнил другую историю из своей жизни. Дурацкую, но забавную.
– Ну так расскажи ее мне. Ты расстроил меня своими воспоминаниями. Самое время немного повеселить.
Но ему пришлось подождать, пока официантка расставит перед ними тарелки с едой. Эта женщина работала здесь еще с тех времен, когда Босх был кадетом почти сорок лет назад.
– Спасибо, Марджи, – сказал он.
– Всегда тебе рада, Гарри.
Маделин густо полила кетчупом свой гамбургер, и они немного поели в тишине, прежде чем Босх приступил к рассказу:
– Когда я закончил академию и получил жетон, меня определили в уличные патрульные, а это довольно однообразная работа. Тогда кругом правили бал представители контркультуры, антивоенного движения и прочие чокнутые, подобные этим.
Он указал ей на газетную полосу, которую недавно разглядывал.
– Эта публика считала полицейских немногим лучше детоубийц, за которых они держали каждого побывавшего во Вьетнаме. Понимаешь, о чем я?
– Думаю, да.
– Так что мои изначальные служебные обязанности как гладкорукавника заключались в том…
– Постой! Что еще за гладкорукавник?
– Это такой же сленг, как первогодок, шлепок, салага и прочее. У меня на рукаве не было еще ни одной нашивки, вот в чем дело.
– А, теперь понятно.
– В первые месяцы я должен был пешком патрулировать свой участок в районе Голливудского бульвара. А в то время это было местечко еще то. Мрачное и сильно запущенное.
– Там до сих пор кое-где ничего не изменилось.
– Верно. Ну так вот. Меня определили в напарники одному пожилому копу по фамилии Пепин, ставшему вроде как моим наставником. Помню еще его кличку – Сироп. А прозвали его так потому, что был он сладкоежкой и имел привычку ежедневно в одно и то же время делать на маршруте остановку и покупать себе мороженое с сиропом на углу бульвара и Вайн-стрит. Каждый божий день, как запрограммированный. Короче, Пепин топтал этот участок уже много лет, и я стал его партнером. Мы все время шли одним и тем же путем. От участка поднимались по Уилкокс, сворачивали на Голливудский бульвар, двигались по нему сначала до Бронсон, потом разворачивались и возвращались до Ла-Бри, а оттуда – снова к участку. У Сиропа словно таймер был встроен в голову – он так умел рассчитывать темп движения, чтобы оказаться рядом с участком аккурат к концу дежурства.
– Боже, какая скука!
– Скука была действительно смертная, если только мы не получали вызов или не начиналась какая-нибудь заваруха. Но и тогда приходилось иметь дело в основном со всяким дерьмом… То есть, я хотел сказать, с мелочевкой. Магазинные кражи, драки между проститутками, торговцы «травкой». И при этом ежедневно какой-нибудь проезжавший мимо идиот выкрикивал нам оскорбления. Ты, должно быть, слышала, что нас тогда обзывали фашистами, свиньями и прочими дурными словами. А надо тебе сказать, что моему Сиропу почему-то очень не нравилось слышать, что он – свинья. Можно было называть его фашистом, нацистом – кем угодно, но только не свиньей. А потому, когда мимо проезжала машина и оттуда начинали орать это слово, мой напарник поступал очень просто: записывал регистрационный номер, марку и цвет автомобиля, потом доставал книжку с бланками и выписывал на эту машину штраф за неправильную парковку. Отрывную часть, которую полагалось в таких случаях класть под стеклоочиститель, он рвал на мелкие кусочки и выбрасывал в ближайшую урну.
Босх рассмеялся и снова впился зубами в свой багет, залитый расплавленным сыром с приправой из помидоров и лука.
– Я пока не врубилась, – сказала Мэдди. – Что в этом забавного?
– Потом Сироп сдавал свою часть квитанции куда следует, и на владельце машины повисал неоплаченный штраф, по которому со временем выписывали ордер на арест. И получалось, что деятель, посмевший обозвать нас свиньями, в один прекрасный день попадался другим полицейским, выяснявшим, что имеют право его арестовать. Так Сироп в итоге смеялся последним.
Босх отправил в рот несколько ломтиков картошки фри, прежде чем закончить.
– Но меня рассмешило воспоминание о собственной реакции, когда он впервые проделал при мне этот трюк. «Что это ты затеял?» – спросил я. Он объяснил. «Но ведь это же против всяких правил», – сказал я. А он в ответ: «Тут я устанавливаю правила».
Босх снова улыбнулся, но его дочь только недоуменно покачала головой. Гарри, поняв, что шутка показалась смешной ему одному, энергично принялся доедать свой сандвич. И наконец решился завести разговор, который слишком долго откладывал.
– Послушай, завтра утром мне необходимо уехать из города на пару дней.
– Куда?
– В Центральную долину, в Модесто. Нужно кое с кем побеседовать по поводу расследования. Вернусь скорее всего во вторник вечером, хотя могу задержаться и до среды. Выясню уже на месте.
– О’кей.
Чуть помедлив, он произнес:
– Но мне бы хотелось, чтобы с тобой на это время осталась Ханна.
– Папа, нет никакой необходимости за мной присматривать. Мне уже шестнадцать, у меня есть револьвер. Я прекрасно обойдусь одна.
