Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том II
В прежние времена епископов называли ваше преосвященство и ваше высокопреосвященство; теперь их называют монсеньёрами и никто не отказывает им в этом титуле, хотя и стараются скрыть улыбку, когда его произносят. Ничего не может быть забавнее, как слышать двух епископов, которые напыщенно величают друг друга этим титулом.
Принцессы и герцогини обладают более ровным, более приятным, более покладистым характером, чем маркизы, графини и другие знатные женщины, которые в общем в достаточной степени дерзки.
Ползти, как низкий раб, отвагу показуя,Жиреть от грабежей, подтасовав закон;Тайком душить друзей под видом поцелуя —Вот честь, вослед царей, венчающая трон.
Эти стихи Вольтера мало кто знает, а между тем они заслуживают известности.
В провинции стараются подражать манерам и тону парижан, но в то время как в Париже он прост, легок, естествен, повсюду в других местах он тяжел, однообразен, утомителен.
Клеон называет Дамиса своим другом; он познакомился с ним всего двадцать четыре часа перед тем. А один парижанин сказал: Я приобрел себе в этом году триста шестьдесят четыре друга. Он говорил это 31 декабря.
Париж не дает покоя всем остальным городам королевства: он возбуждает в них и зависть и любопытство. Самому же Парижу нет дела ни до какого другого города во всем мире, его занимает только то, что происходит в нем самом и что делается в Версале.
Сюда доходят разговоры о Лионе, о Бордо, о Марселе и Нанте, здесь охотно верят богатству этих городов, но никто не верит в их увеселения, развлечения, еще меньше в их вкус. Титул провинциального академика вызывает смех, и иной стихотворец, не бывающий нигде, кроме кофейни, пожмет презрительно плечами при имени почтенного писателя, который покажется ему смешным только потому, что творит в провинции.
Париж желает быть единственным средоточием искусств, мыслей, чувств и литературных произведений, а между тем печатать здесь разрешается теперь только глупцам.
Большинство богатых парижан, сидящих безвыходно в своих гостиных и любующихся на себя в зеркала, не видит никогда ни небесного свода, ни звезд. Они смотрят на солнце без благодарности и восхищения, вроде того, как смотрят на лакея, освещающего путь.
325. Хлеб из картофеля
Говоря о пище бедняков, число которых вселяет ужас, я не могу обойти молчанием одного друга человечества, который в то самое время, когда столько служителей роскоши работают для стола богачей, подумал о столе неимущих.
Воздадим благодарность господину Пармантье{180}! Что из того, что его способ не нов, что им пользуются в других странах? Он нас с ним познакомил, а мы так в этом нуждались! Он делает опыты превращения картофеля в хлеб, и если они окажутся, как он надеется, успешными, если ему удастся хоть отчасти заменить этим растением (культура которого так проста и надежна) пшеницу, выращиваемую ценой столь тяжелого труда, то этим ученым будет сделано необыкновенно полезное открытие, неоценимый подарок многочисленному классу нуждающихся.
Особенно в Париже будет ощутима польза этого корнеплода, который, спокойно развиваясь и не боясь несчастных случайностей, уничтожающих посевы, будет верной защитой и от недорода хлебов и от ужасов еще более губительной монополии.
Существование народа, особенно близкого моему сердцу, тогда не будет уже зависеть ни от климатических условий, ни от спекуляции купцов. Картофель, не боящийся ни морозов, ни дождей, ни гроз, ни града, ни бурь, сможет уродиться всегда, в любой почве, чтобы затем превратиться в питательный, вкусный хлеб.
Если бы только его обработка оказалась такой же простой, как и его культура! Это мучнистое вещество, легко распространяющееся по поверхности почвы, одержит верх над пшеницей, так часто обманывающей ожидания человека и потом исчезающей из рук земледельца, чтобы стать предметом самой пагубной и алчной спекуляции.
Вот почему я с нетерпением ожидаю успеха нового способа, который, будучи упрощен и сделавшись общим достоянием, усовершенствует процесс превращения в хлеб этих драгоценных корнеплодов. Если новый Триптолем{181} сумеет оградить существование народных масс от алчного монополиста, он заслужит мою глубочайшую благодарность, и я буду громко заявлять о выгодах, которые усматриваю в этом открытии, несмотря на то, что оно было отвергнуто невежественными и легкомысленными людьми со злобным высокомерием, характеризующим наш век.
Что касается меня, то я считаю, что это открытие — из числа тех, которым суждено оказать самое большое влияние на человека, на его независимость и счастье. По этому вопросу я разделяю взгляд господина Ленге{182}, умеющего быть столь красноречивым, когда он прав. Я, так же как и он, думаю, что хлеб, питающий человека, является в тоже время и его палачом; я считаю, что химия, самая полезная из наук, могла бы дать нам другой хлеб, приобретаемый менее дорогой ценой и находящийся в меньшей зависимости от крупных землевладельцев, этих тиранов общества, которые всегда покровительствуют алчным дельцам, делящимся с ними прибылью.
Опыт доказал возможность делать хлеб из другого вещества, кроме пшеницы; это уже большое достижение. Кто же может оставаться равнодушным к такому открытию и не видеть громадных выгод, которые оно может доставить человечеству?!
Вскоре после первого издания этой статьи были сделаны пробные бисквиты из картофеля, больше того: батат{183} был превращен в хлеб и бисквиты! Какое это сокровище для колоний, подвергающихся страшным конвульсиям природы, ураганам, уничтожающим все урожаи, — для колоний, страдающих кроме того и от опустошительных войн и от страшных капризов океана!
Картофельный бисквит превосходит пшеничный, но хлеб из батата имеет преимущества перед картофелем в том отношении, что батат мучнистее, менее водянист и содержит сладкое и питательное вещество, способствующее его превращению в хлеб и усвоению нашим организмом.
Не знаю, может быть мои горячие надежды меня обманут, но я думаю, что химия в один прекрасный день научится извлекать питательное начало изо всех тел и что тогда человеку будет так же легко добывать себе пропитание, как черпать воду из озер и фонтанов.
И что станется тогда с борьбой, внушаемой гордостью, честолюбием и скупостью, со всеми жестокими установлениями больших государств! Легкая, без труда добываемая и изобильная пища будет залогом спокойствия человека и развития его добродетелей. Все наши жалкие политические системы тогда ниспровергнутся. Трудитесь же, трудитесь, славные химики!
326. Милостыня
В Сен-Жерменском предместьи производили сбор в пользу несчастных погорельцев. Сборщики подаяний зашли в дом одного человека, слывшего большим богачом. Он принял их в очень холодной комнате, — дело было в декабре; пока они развязывали шнуры своих кошельков, хозяин бранил служанку за то, что она употребила целую спичку для разжигания вязанки хвороста и указывал ей на полуобгорелые спички{184}, оставленные для этой цели и хранившиеся в уголку камина.
Сборщики не ждали большой щедрости от хозяина, читавшего такую нотацию, но он подошел к потайному шкапу и извлек из него сумму, совершенно необычную для такого рода подаяний. Сборщики не могли не высказать ему своего удивления, особенно в связи с только что сделанным выговором прислуге.
Господа, — сказал им на это благотворитель, — да будет вам известно, что только путем таких сбережений я и могу подавать бедным крупную милостыню[27].
Собираемая в Париже милостыня весьма обильна. Возблагодарим за это бога, источник всяческого добра. Милосердные души содействуют общественному порядку и спокойствию больше, чем все строгие законы и полицейские меры. Без таких благотворителей общественная узда поминутно рвалась бы под влиянием отчаяния и злобы. Если число частных бедствий уменьшилось, то мы этим обязаны тем светлым душам, которые таятся, делая добро. Порок, безрассудство и гордость любят красоваться на виду у всех; нежное участие, щедрость, добродетель прячутся от глаз пошляков, чтобы служить человечеству в тишине, без гласности и чванства, довольствуясь взором Предвечного[28].
Советчик в делах туалета. С гравюры Вуайе по рисунку Лоренса (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).
Не будь деятельной любви к ближнему, которая помогает в горе, несет радость обитателям чердаков, утешает нищего на его убогом одре, поддерживает его силы, доказывая ему, что он не забыт в своем жалком одиночестве, — не будь такой любви к ближнему, ежедневно находили бы умерших от голода людей, чердаки домов были бы всегда полны трупов, число преступлений увеличилось бы во сто раз. Своим спокойствием город в значительной степени обязан чувствительным душам, которые в то время, как закон карает преступления, заботятся о том, чтобы предотвращать их, и служат государству и королям, врачуя страдания и успокаивая жалобы и ропот. Эти редкостные люди должны быть ценимы правительством, которое, возможно, утратило бы свою власть, если бы они прекратили свои благодеяния. Будем же их чтить, воздадим им все уважение, какого они заслуживают. Никто не оспаривает презрения и негодования, заслуженного подлым или жестоким злодеем. Зачем же отказывать добрым и великодушным поступкам в уважении и славе? Зачем умалять и отрицать присущую человеку доброту? Ведь отрицанием нельзя поддерживать эту врожденную человеку добродетель. Софисты окажутся бессильными перед опытом. Жестокость в человеке — это та же болезнь. Тот, кто ни во что не ставит людей, представляет собой существо с изъяном, и мне хочется верить, что таких не много. Злоба порождается насилием; сострадание же — явление вполне естественное. Если мы заботимся о собственных интересах, то нередко заботимся и об интересах себе подобных; в молодости эта черта превращается даже в своего рода страсть, и это доказывает, что природа сотворила нас скорее добрыми, чем злыми. В жизни разбойника можно насчитать больше великодушных поступков, чем случаев проявления жестокости в жизни добродетельного человека.
