Даниэль Пеннак - Дневник одного тела
* * *
70 лет, 5 месяцев, 3 дня
Воскресенье, 13 марта 1994 года
Господа, мы умираем, потому что у нас есть тело, а всякая смерть – это угасание культуры.
* * *
70 лет, 5 месяцев 5 дней
Вторник, 15 марта 1994 года
Ночью, когда мой мочевой пузырь готов лопнуть, я просыпаюсь весь в поту. Эту причинно-следственную связь я установил не сразу. Я потел, просыпался, отбрасывал одеяло, мне хотелось писать, но хотелось и спать, а потому было лень вставать. Пытался снова уснуть – зря. Несколько месяцев я считал это внезапное потоотделение не знаю уж каким проявлением андропаузы, чем-то вроде приливов, на которые жаловалась Мона… Так вот нет, я потею потому, что мне хочется писать. Стоит мне удовлетворить эту нужду – если мне это, конечно, удается, – я могу снова засыпать при нормальной температуре. Интересно, а в молодости я тоже потел «по нужде»? Абсолютно не помню.
* * *
70 лет, 8 месяцев, 5 дней
Среда, 15 июня 1994 года
А мы ведь знакомы, говорит мне пожилой учитель философии на родительском собрании в школе у Грегуара, куда я явился, чтобы стяжать золотой венок из похвал в адрес моего внука. Неужели? Да, я вас пытал в юности, с дружеской улыбкой поясняет он. И тут я узнаю его: это же племянник доктора Бека! Тот самый, который зажимал мне рот могучей дланью, чтобы я не орал, пока его дядюшка удалял мне из носа полип. С самого начала учебного года Грегуар расточает похвалы этому «абсолютно гениальному» учителю философии. Правда, в описании отсутствует небольшая деталь: что учитель – гигант-сенегалец, – видимо, как не имеющая философского подтекста. Мсье Ф. постукивает пальцем себе по носу: Сегодня эти операции делаются под наркозом, но они по-прежнему так же малоэффективны. Ваш внук тоже говорит немного в нос, что не мешает ему быть прекрасным философом.
* * *
71 год, 5 месяцев, 22 дня
Суббота, 1 апреля 1995 года
Возвращаемся с Грегуаром из больницы, куда ходили навещать Сильви. Она нас узнаёт, но как будто не сопоставляет с реальностью. «Грегуар», тихо произносит она, но мы для нее как бы «не в фокусе». Это ее сын, она это знает, это имя ее сына, она помнит его, в ее голосе слышится нежность, но образ и имя не совмещаются в ее сознании, не доходят до него. Она как будто нечетко видит, объясняет Грегуар, и добавляет: Хотя она и сама какая-то нечеткая, можно подумать, что она не совсем попадает в свое тело, как будто двоится, правда, дед? Еще когда Сильви только заболела и я справлялся о ее здоровье, Грегуар говорил: Мама «не в фокусе», или: Сегодня хорошо, мама «в фокусе». Вижу, как он улыбнулся украдкой, когда, встречая нас в своем кабинете, доктор В. сказал: Давайте-ка внесем ясность.
* * *
71 год, 5 месяцев, 25 дней
Вторник, 4 апреля 1995 года
Думал сегодня ночью о Сильви (она должна выйти через месяц), и мне вспомнилось выражение, которое мама употребляла, жалуясь на меня: У него как будто ось смещена. При этих словах у меня сразу начинала кружиться голова и мутилось в глазах. В сущности, этот дневник и был задуман как постоянное упражнение для четкости зрения. Не допускать никакой «мути», стараться, чтобы тело и разум прочно держались на одной оси… Всю свою жизнь я только и делал, что «вносил ясность».
* * *
71 год, 8 месяцев, 4 дня
Среда, 14 июня 1995 года
Массированное проявление «общего тела» в девяносто первом автобусе на улице Гобелен. Когда я садился у вокзала Монпарнас, автобус был пустой. Я воспользовался этим нечаянным одиночеством, чтобы с головой погрузиться в чтение. Пассажиров становилось больше с каждой остановкой, они рассаживались вокруг, но читать это не мешало. На улице Вавен все сидячие места уже были заняты. На улице Гобелен народ толпился уже в проходе. Я констатировал это с простодушным эгоизмом человека, который, завладев сидячим местом, с тем большим наслаждением предается чтению. Напротив меня молодой человек тоже погружен в книгу. Наверняка студент. Читает «Марса» Фрица Цорна. В проходе рядом со студентом стоит запыхавшаяся полная женщина лет шестидесяти, в руках – сумка, набитая овощами, тяжело дышит. Студент поднимает глаза, перехватывает мой взгляд, видит женщину и тут же вскакивает, чтобы уступить ей место. Садитесь, пожалуйста, мадам. В учтивости молодого человека есть что-то немецкое. Женщина не двигается с места. Мне кажется, что она смотрит на него даже враждебно. Молодой человек не унимается. Прошу вас, садитесь, говорит он, указывая на место. Женщина уступает, как мне кажется, с неохотой. Во всяком случае, она его не поблагодарила. Она втискивается в пространство перед свободным местом, все так же тяжело дыша, но не садится. Стоит напротив меня, не выпуская сумку из рук, но на пустое место не садится. Молодой человек чуть не выпрыгивает из штанов, чтобы настоять на своем. Садитесь же, мадам, прошу вас. И тут женщина берет слово. Не так сразу, громко, на весь автобус говорит она, я не люблю, когда сиденье горячее! Молодой человек краснеет как рак. Эти слова прозвучали так дико, что я не могу больше читать. Краешком глаза наблюдаю реакцию остальных пассажиров. Кто-то сдавленно хихикает, кто-то опускает глаза, кто-то нарочито смотрит в окно, короче говоря, все смущены. Тут женщина наклоняется ко мне – я вижу ее лицо в нескольких сантиметрах от себя – и говорит, как будто мы с ней старые знакомые: Подожду, пока поостынет! И сразу все взгляды обращаются на меня. Все вокруг ждут моей реакции. А мне вдруг подумалось, что в эту самую секунду все мы – пассажиры девяносто первого автобуса – составляем общее тело. Одно и то же – воспитанное. Единое тело, чья задница так же с трудом переносит тепло сидений, нагретых чужими задницами, но которое скорее бросится под колеса этого самого автобуса, чем признается в этом во всеуслышание.
* * *
71 год, 8 месяцев, 5 дней
Четверг, 15 июня 1995 года
Невоспитанность – это не смешно.
* * *
71 год, 8 месяцев, 6 дней
Пятница, 16 июня 1995 года
На мою историю про общее тело Мона рассказывает свою, с совершенно противоположной концовкой. Шестьдесят лет тому назад в славном городе Каркасоне в пансионе при обители Сестер Нестяжательниц жила бедная неимущая сиротка – ее подружка Люсьенна. По воскресеньям монахини приводили своих воспитанниц в церковь за час до начала утренней службы. Они усаживали их на скамьи в первых рядах в темном, пустом храме, где девочки читали положенные молитвы. Затем приходил священник, зажигался свет, раздавались звуки фисгармонии, открывались двери, и в церковь входили прихожане. Тогда девочки поднимались со своих мест, чтобы уступить их богатым девушкам из престижной школы Жанны д’Арк, а сами отходили в глубину храма, чтобы слушать мессу уже оттуда.
Да, ты все правильно понял, говорит Мона, бедные сиротки своими попами нагревали скамьи для высокопоставленных девочек! Такие были нравы в то время, никто и не думал возражать.
* * *
71 год, 8 месяцев, 9 дней
Понедельник, 19 июня 1995 года
Тижо, явно чем-то напуганный, назначает мне встречу в ресторане и, усевшись напротив, вдруг просит показать ему язык. С чего это мне показывать тебе язык? Высуни язык, господи боже мой! На нас же смотрят! Плевать, высуни язык. Видно, что ему не до шуток. Тижо, с тобой все в порядке? Скажу, когда ты покажешь мне язык. Что я в конце концов и делаю. Больше, высовывай весь, целиком! Я покорно вываливаю язык изо рта, как на первом причастии. Он довольно долго его разглядывает, официант тем временем бесстрастно дожидается, пока мы что-нибудь закажем. Ну ладно, давай, убирай. Мы делаем заказ, и Тижо признается, что сегодня утром в ванной ему чуть не стало плохо с сердцем, когда он увидел свой язык – белый как мел, и главное – весь покрытый трещинами, да такими глубокими, что он в припадке ипохондрии тут же решил, что у него рак в последней стадии. Ну ладно, добавляет он, у тебя примерно такие же трещины, как у меня, да и сам язык тоже не розовый. Из чего он делает вывод, что это, должно быть, просто от старости.
– А ты сам, что, не замечал? Ты никогда не высовываешь язык перед зеркалом?
– Редко.
Однако в тот же вечер я это сделал. И правда, язык оказался беловатый, испещренный разнообразными трещинами и впадинами, иногда пугающе глубокими. Ничего общего с прелестным, розовым, гладким кусочком плоти, который Брюно в детстве высовывал наружу, чтобы ему не было «скучно внутри». Приглядевшись, я вижу по бокам какие-то бугорки, должно быть, обызвествленные слюнные железы, и прилепившиеся к уздечке наподобие актиний темно-красные пузырьки. Скорее всего, лопнувшие сосудики. Наши языки стареют, как кожа у китов: покрываются известковым налетом, бугорками – будто ракушечником, который придает этим животным их невозмутимо-тысячелетний облик.
